Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

Она скользила?

Или же… они ?

Ялка нахмурилась и ещё с минуту размышляла, свернувшись под одеялом в клубочек и кусая губы. Она уже давно не видела снов, очень-очень давно, в её ночах царила чернильная слепая пустота, и вот сегодня… Или не сегодня? Не важно – она прогнала стороннюю мысль: с этим можно разобраться позже. Тряхнула волосами, с неудовольствием отметив, что каштановые пряди засалились и свалялись, словно войлок – на сухую не расчешешь. Она невольно удивилась – с каких это пор её опять начала заботить собственная внешность? Травник, что ли, виноват? А может, правду говорят, что когда чего-то долго нет, потом его бывает слишком много? Хотя, что тут странного, если ей стало неуютно в этой постели, пропахшей потом и болезнью. Вымыться бы…

Интересно, как она все эти дни ходила по нужде?

От этой мысли девушка заёрзала в смущении, кровь жарко прилила к лицу. Неясная тревога всё-таки осталась. С ней же случилось что-то… Что-то ведь с ней случилось? Она не помнила, ну совершенно ничегошеньки не помнила, а память не желала складывать единую картину из разрозненных кусков. «Однако», – хмыкнула она. Оказывается, она уже забыла, что если долго лежать после сна, мыслей и впрямь приходит слишком много…

От запаха лаванды кружилась голова. Она решительно села, выпростала руки из-под одеяла, потянулась и огляделась.

Как она и ожидала, дом был пуст. Во всяком случае, травника не было. Кто разжёг огонь и кто подбрасывал дрова, было загадкой, но сейчас об этом думать не хотелось. Ялка села, опустила ноги на пол и лишь теперь сообразила, что одета только в нижнюю рубашку, мятую и пропитавшуюся потом. Она передёрнулась и потянулась было стаскивать её, но вовремя одумалась. Смутно вспомнилось, как травник повертел в руках её раздолбанные деревянные башмаки, покачал головой и бросил их в огонь. Что если и с платьем он поступил так же? Ялка огляделась и досадливо поморщилась: поблизости не наблюдалось никакой одежды, ни мужской, ни женской, только на спинке стула висела большущая серая безрукавка грубой вязки, чуть ли не в палец толщиной. Конечно, в доме было много всяких полочек с коробками и банками, два сундука – один плетённый из лозы, другой пошире, деревянный, поверху обитый медными полосками, но заглянуть в них Ялка не решилась. Она натянула колючую, пахнущую давним мужским потом безрукавку, завернулась поверх неё в одеяло на манер юбки и направилась к очагу босиком.

Ни погреба, ни фундамента в доме не было, хотя пол был – неровный, сбитый из сосновых досок, поверх которых травник бросил старый выцветший ковёр, чтоб не сквозило в щели. Ворс на ковре был вытерт, рисунок едва угадывался, но всё равно было приятно чувствовать, как голые ступни щекочут мягкие шерстинки. Одеяло было тонким, но грело отменно. Безрукавка тоже оказалась на редкость тёплой. Ялка с интересом растянула полотно в руках и взглядом знатока окинула ряды мохнатых столбиков с накидами. Вязали крючком. Шерсть была овечья, но ей никогда не доводилось видеть, чтобы пряжа была такой плотной и пушистой. Слегка шатаясь, Ялка подобралась к очагу, уселась на лавку и подобрала ноги под себя. На столе обнаружились хлеб, завёрнутый в мокрую тряпицу сыр и кислое вино в большом неглазированном кувшине. Ялка нацедила себе чуточку в большую кружку, что стояла там же, пригубила и погрузилась в некое оцепенение, бездумно глядя на огонь.

Было тихо. Пронзительно и остро пахло травами. Обстановка была самая простая: стол, кровать, уже упоминавшиеся сундуки, какое-то подобие буфета… Дом был обжит как бы наполовину – дальняя от входа часть была заброшена, погружена во тьму, вдоль стен валялись доски и обломки дерева, в которых угадывались лавки и разломанные нары. На полках громоздились банки без числа, бутыли с разными настоями и порошками, с потолка свисали связки высушенных трав, из которых девушка сумела опознать только чеснок. У входа возвышалась огромная, по грудь девчонке, бочка с ключевой водой. Было прибрано, но прибрано неаккуратно: дом содержался в чистоте, но в беспорядке, здесь не чувствовалось женской руки, от этого Ялка ощутила непонятное облегчение. На полке громоздились свечи, камешки, завязанные узелками тряпочки, обрезки жести, меди и латуни; этих безделушек было столько, что они там еле умещались. Однако пыль, которая обычно скапливается в подобных местах, отсутствовала – этим хламом часто пользовались.

Девушка глотнула из кружки, подняла взгляд повыше и оцепенела.

– Ух ты…

Над полкой на крюках висел горизонтально меч – большой полуторник в потёртых серых ножнах. Непонятно, как она не увидела его раньше. Откуда он взялся в доме травника, оставалось гадать. Или травник всё-таки жил не один?

Позабыв про вино, она оставила кружку, воровато оглянулась на дверь – не слышно ли шагов? – на цыпочках подбежала к камину, взобралась на табуретку и стащила меч с крюков.

Для своих размеров меч показался ей удивительно лёгким. Чёрная, с прожилкой серебра рукоять удобно легла ей в ладонь. Девушка ещё раз огляделась и с замирающим сердцем вынула клинок из ножен сперва наполовину, а затем и полностью. Он был в точности таким, каким его нарисовало Ялкино воображение, – прямой, отточенный и узкий, с неглубоким долом серого металла. Очертания клинка были нечёткими, глядя на него, ей всё время хотелось моргнуть. Он ускользал от взора, словно растворялся в полумраке комнаты. У самой рукояти на клинке блестела гравировка – лис на задних лапках. Рисунок был нанесён так мастерски, такими тонкими штрихами, что казался живым. Вопреки своей природе, Ялка почему-то испытывала непонятную тягу к подобным вещам, но никогда доселе не держала в руках настоящего, боевого оружия и теперь ощущала нелепый, нереальный, почти мальчишеский восторг.

За спиной зашуршало. Ялка обернулась испуганно и стремительно, но никого не обнаружила. Огонь, однако, разгорелся ярче, на краткий миг девушке даже показалось, что дров в камине как будто стало больше. Она помотала головой – чепуха какая! – опустила меч и снова огляделась.

Задумалась.

Кто он такой, этот травник? Кто он, этот странник в чужой стране? А ведь если разобраться, он чужой здесь – и одет не так, и говорит с акцентом, и лицом не похож на местных жителей. Отчего сторонится людей, отчего живёт в этом странном месте? Если боится людей, зачем тогда их лечит? А если лечит, почему платы не берёт? Конечно, если он занимается ворожбой, то должен страшиться гнева церкви, тогда понятно, почему он залез в такую глушь. Но если так, зачем тогда вообще выходит к людям? А если ходит к людям, почему до сей поры его никто не выследил? Она опустила взгляд на меч в своей руке.

Почему он хранит у себя такие странные вещи?