Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

– Хочу.

И покраснела.

Переулок Луны в старом Лиссе был местом тёмным и унылым. Упомянутое выше светило почти не заглядывало сюда ни ночью, ни тем паче днём. Своему названию этот кривой и узкий закуток на юго-западной окраине всецело был обязан длинному изогнутому дому странной планировки – при взгляде с птичьего полёта или шпиля ратуши он напоминал ущербный полумесяц. Много лет назад один безумный архитектор смог уговорить тогдашний магистрат построить здесь торговый центр, отдав этаж внизу на откуп лавочникам и трактирщикам. Уже тогда идея выглядела чистой воды авантюрой – строить на подъезде к городу торговые ряды, когда на рынке можно всё купить дешевле, не имело смысла, а позже, когда квартал захирел после войны, о ней и вовсе позабыли. Дом тем не менее достроили. Кирпичный, мрачный, с выбитыми окнами и длинной галереей, пребывавшей в полумраке даже в солнечные дни, он стоял здесь бог знает сколько лет, совершенно никому не нужный, кроме квартирантов наверху да пары лавочников в галерее. Ещё на нижнем этаже была гостиница, небогатая и пользующаяся определённой репутацией. Лавочники были упрямые и тоже небогатые, и эти качества заставляли их изо всех сил держаться за место, завоёванное под солнцем.

А точнее «Под Луной».

Оная Луна – щербатая уродина из жести, похожая на ржавый таз, была закреплена над входом вместо вывески и скрипела, если задувал норд-ост. Не помогало никакое масло, должно быть, ладил вывеску мастер исключительного таланта. В особо тёмные ночи постоялый двор (а нередко и сам проулок) можно было отыскать только по этому скрипу. Квартал застроен был ужасно плотно, но двухэтажный полумесяц выделялся даже здесь. Проулок за его историю именовали всяко – и «Турецким» (полумесяц же!), и, разумеется, «Проулком полумесяца», и даже – «Месячным проулком», что давало повод упражняться в остроумии. Но после давешней войны упоминать о турках было нежелательно, остальное оказалось либо длинно, либо пóшло. В итоге «Проулок Луны» прижилось, закрепилось, да так и осталось.

В начале лета магистрат затеял перебрать мостовую. Впрочем, перебрать, пожалуй, слабо сказано, скорее – перемостить. Рабочие взялись за дело рьяно, да и работа поначалу казалась несложной, но неожиданно наткнулись на старую канализацию и пробили в мостовой дыру. Ни одна повозка в переулок въехать не смогла, песок и щебень вовремя не подвезли, в итоге посередине улицы образовался длинный извилистый провал, куда ухнули четыре столба с фонарями, а дом дал осадку. Переулок, и без того не широкий, ещё сузился. С наступлением холодов работы прекратили, и теперь дом напоминал крепость после боя – такой же разгромленный, безлюдный и пустой. Всюду валялись груды камней, присыпанные снегом брёвна, брошенные сломанные инструменты и большие кучи вывороченной земли. Чьи-то заботливые руки перебросили через провал доску-другую, но помогало это мало. По вечерам здесь царила темень: единственный фонарь у входа в харчевню ничего, кроме ступенек и вывески, не освещал. Но сегодня как раз дул норд-ост, и узкое пространство полнилось его тяжёлым стонущим дыханием и заунывным скрипом старой вывески.

Идеальное место для хорошей мышеловки.

– Погаси трубу, – потребовал Рутгер, заметив краем глаза тлеющий огонь. Огонёк с готовностью погас, но и только. Рутгер сосчитал до десяти, потом вздохнул и обернулся.

– Смитте, – с обманчивой мягкостью в голосе сказал он, – ты меня не понял: я сказал не «прикрой», а «погаси».

Стоявший за его спиной толстяк смутился и забегал глазами.

– Я пальцем придержу, – хриплым басом заявил он. – Ничего ж не видно.

– Дым учует.

Буян и любитель поспорить, Смитте безропотно исполнил приказание, погасил огонь, умял подкуренный табак, чтоб тот не высыпался, и сунул трубку в карман. Рутгер как бы ненароком проверил, хорошо ли выходит из ножен лезвие ножа, и снова замер недвижим. Два других его подельника, Вильгельм и Вольф по кличке Штихель, не произнесли ни слова. Несмотря на молодость и ветер в голове, они прекрасно знали, что с Рутгером шутки плохи. Сам он не пил и не курил, считая, что хмель делает нетвёрдой руку, а табачный запах выдаёт сидящего в засаде. Что Смитте только что продемонстрировал.

«Сосунки, – подумал Рутгер угрюмо. – Вымахали до небес, а толку ни на грош. Ладно хоть молчать ума хватает. Ну и ночка…»

– Однакова, я не пойму, – будто услышав его мысли, нарушил молчание Штихель. – Стою себе и думаю. К примеру, заказчик энтот. Сурьёзный человек, по всякому видать. На кой ему сдался энтот лекаришка? Добро бы кто сурьёзный был, а то ни бе, ни ме, так, травяное семя… И добро бы чего путное с им сделать, а то – не пугать, не грабить, не хабар трясти, просто прихлопнуть как муху, и всё. Чудные дела, – он вздохнул и продолжил: – Всяких мне людишек резать доводилось. Менял – доводилось. Торгашей тоже доводилось. Жидов доводилось. А вот лекаров пока не доводилось.

– Плёвое дело, – поддакнул ему Вильгельм. – Денег не стоит, на одного бы больше вышло. Ждать только смерть как надоело.

Неприметный, среднего роста и такого же ума, он тянул слова с ленцой и расстановкой, подражая своему кумиру – Камиллу Ле Бару. Его мало волновало, что Камилл уже семь лет как мёртв. Хватало рассказов. Он одевался в серое, носил ножи в обоих рукавах и учился работать удавкой. Но в остальном… Например, сейчас его новая, надетая по случаю осенних холодов кожаная куртка ужасающе скрипела в темноте. Прямо как вывеска, даже громче. Рутгер едва не застонал: для убийцы, шедшего на дело, Вильгельм был неимоверно туп. Хорошо, хоть Смитте промолчал: он уже понял, откуда дует ветер. Рутгер снова глубоко вздохнул и снова сосчитал до десяти. Ничего не сказал.

Подельники же, расценив молчание как знак его расположения, вконец осмелели и решили продолжить обмен мнениями.

– И то сказать, – вновь затянул волынку Штихель, – чего ему в такое время в лавке приспичило? Второй раз торчим тут ночь-полночь, замёрзли как ледышки, нож из ножон не вылазит, всё незнамо для чего. С чего ты вообще взял, что он сюда заявится, а, Рутгер?

– Во-во, – кивнул Вильгельм. – В городе энтих самых аптекаров-отравителей – везде, куда ни плюнь, на каждой улице по лавке, а мы тут…

Рутгер обернулся, и оба враз умолкли. В темноте его глаза блестели, как слюда.

– Значит, так, – ледяным голосом сказал он. – Зачем и почему – обговорим потом. Нам платят, мы работаем, а остальное не наше дело, понятно? И какого хрена он раз в месяц заползает в эту лавку – тоже не наше дело. Понятно?

– Понятно, – пробурчал Вильгельм и всё-таки не выдержал: – А если он и сегодня не придёт?

– By got! Не придёт сегодня, придёт завтра! А теперь заткнитесь. Первый, кто начнёт трепаться не по делу, словит нож под рёбра. Это я вам говорю. Понятно?