Рейчел Хартман - Серафина [litres]

– Все важные моменты, да, – твердо сказала я. – Возможно, не все эксцентричные подробности. Спросите, и я отвечу. О чем вы хотите знать?

– Обо всем. – Он опирался локтями о балюстраду, но теперь оттолкнулся и схватился за нее обеими руками. – Со мной всегда так: если что-то можно узнать, я хочу это знать.

Я не знала, с чего начать, поэтому просто заговорила. Я рассказала ему о падениях от видений, о создании сада и о материнских воспоминаниях, порхающих вокруг меня подобно снегу. Я рассказала ему, как узнала, что Орма дракон, как чешуя вырвалась из моей кожи, каково было считать себя совершенно отвратительной и как ложь стала невыносимой ношей.

Было приятно рассказывать. Слова лились из меня с такой силой, что мне казалось, будто я кувшин, из которого выливают воду. Когда я закончила, мне стало легче, и хоть раз пустота показалась приятным облегчением и состоянием, которым стоило дорожить.

Я взглянула на Киггза. Его глаза еще не остекленели, но я внезапно поняла, как долго говорила.

– Уверена, что что-то забыла, но во мне есть еще то, что я сама не могу понять.

– «Мир внутри меня больше и богаче, чем этот ничтожный мир, населенный лишь галактиками и богами», – процитировал он. – Начинаю понимать, почему тебе нравится Неканс.

Я встретилась с его взглядом и в его глазах увидела тепло и сочувствие. Меня простили. Нет, лучше: поняли. Между нами пронесся ветер, играя его волосами. Наконец мне удалось промямлить:

– Есть еще кое-что… кое-что, что вам нужно знать, и я… я люблю вас.

Он напряженно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

– Мне жаль, – сказала я в отчаянии. – Все, что я делаю, неправильно. Вы скорбите. Вы нужны Глиссельде, вы только узнали, что я наполовину монстр…

– В вас нет ничего от монстра, – категорически заявил он.

Мне понадобилось мгновение, чтобы снова обрести дар речи.

– Я хотела, чтобы вы знали. Я хотела уйти отсюда с чистой совестью, зная, что наконец рассказала правду. Надеюсь, что это чего-то стоит в ваших глазах.

Он взглянул на краснеющее небо и, издав самоуничижительный смешок, сказал:

– Ты пристыдила меня, Серафина. Твоя храбрость всегда заставляла меня стыдиться.

– Это не храбрость, это упрямая неуклюжесть.

Он покачал головой, уставившись в пустоту.

– Я могу отличить храбрость, когда вижу ее и когда мне ее недостает.

– Вы слишком строги к себе.

– Я бастард, мы так к себе относимся, – сказал он, горько улыбаясь. – Ты из всех людей понимаешь ношу необходимости доказывать, что ты достаточно хорош для существования, что ты сто́ишь всей боли, которую твоя мать доставила остальным. Бастард равен монстру в лексиконе наших сердец. Вот почему ты всегда так хорошо это понимала.

Он потер руки, борясь с холодом.

– Хочешь услышать еще одну, наполненную жалостью к себе историю «я был грустным, грустным ребенком-ублюдком»?

– Я буду рада услышать ее. Скорее всего, я жила в ней.

– Не эту историю, – сказал он, ковыряя лишайник на балюстраде. – Когда мои родители утонули и я впервые сюда приехал, я злился. Я играл бастарда и вел себя так плохо, как только мог маленький мальчик. Я лгал, воровал, начинал драки с пажами, смущал свою бабушку когда только мог. Я вел себя так годами, пока она не послала за дядей Руфусом…

– Да упокоится он у Небесного очага, – сказали мы вместе, и Киггз грустно улыбнулся.

– Она вернула его из Самсама, думая, что он сможет удержать меня в повиновении. Он смог, хотя и прошли многие месяцы, прежде чем я подчинился. Во мне была пустота, которую понять я был не в силах. Он увидел ее и объяснил ее мне.

– Ты как твой дядя, парень, – сказал он. – Этого мира недостаточно для нас, если нам нечего делать. Святые хотят, чтобы ты нашел какую-то цель. Молись, ходи с открытым сердцем, и ты услышишь зов. Ты увидишь свою задачу, сияющую перед тобой подобно звезде.

– Поэтому я молился святой Клэр, но и сделал еще кое-что. Я пообещал ей. Если она укажет мне путь, я буду говорить лишь правду с этого дня и всегда.

– Святой Маша и святой Даан! – вырвалось у меня. – То есть это многое объясняет.

Он улыбнулся еле заметно.

– Святая Клэр спасла меня и связала мне руки. Но я заглядываю вперед. Когда мне было девять лет, дядя Руфус приехал на одну свадьбу, чтобы среди гостей был кто-то из королевской семьи. Я пошел с ним. Впервые за многие годы мне доверили выйти из замка, и я ужасно хотел доказать, что могу с этим справиться.

– Свадьба моего отца, когда я пела, – сказала я, и мой голос стал неожиданно хриплым. – Вы рассказывали мне. Я смутно помню, что видела вас двоих.

– Это была красивая песня, – сказал он. – Я так и не забыл ее. Когда я слышу ее, по коже все еще пробегают мурашки.

Я смотрела на его силуэт на фоне ржаво-оранжевого неба, пораженная тем, что песня моей матери стала его любимой. Она прославляла романтичное безрассудство. Это было все то, что он презирал в людях и в поступках. Я не могла остановиться. Я запела, и он присоединился ко мне:

– Вы неплохой певец. Вы могли бы присоединиться к дворцовому хору, – произнесла я, пытаясь сказать что-то нейтральное, чтобы не заплакать. Моя мама была такой же безрассудной, как и его, но она верила в это, она отдала все, что имела. Что, если наши матери не были такими глупыми, какими мы их считали? Чего в действительности стоила любовь? Сотен тысяч войн?

Он улыбнулся, глядя на свои руки на парапете, и продолжил:

– Ты спела, и тогда меня как будто ударило молнией, словно откровение Небес: голос святой Клэр, сказавшей: «Правда выйдет наружу!» Ты сама представляла собой правду, которую нельзя спрятать или сдержать – не сотней отцов или тысячей нянь. Она вырвется вперед, не спросив разрешения, и заполнит мир своей красотой. Я знал, что должен искать правду. Это было моим призванием. Я упал на колени, и поблагодарил святую Клэр, и дал обет не забывать мою клятву ей.

Я уставилась на него, словно пораженная громом.

– Я была правдой и красивой? У Небес ужасное чувство юмора.

– Я перепутал тебя с метафорой. Но ты права насчет Небес, потому что иначе как оказался я в таком положении? Я пообещал и изо всех сил сдерживал обещание – хотя я лгал себе, да простит меня святая Клэр. Но я надеялся избежать этой самой ловушки, когда я окажусь между своим чувством и знанием, что правда, произнесенная вслух, ранит кого-то дорогого мне.