Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Каков же он?

– Не знаю. Зато Соголон знает.

– Тогда зачем ей мы? Особенно раз уж она действует, будто ей мы и не нужны.

Я оглянулся. За нами следили, нас подслушивали или читали по нашим губам.

– Давай за мной, где потемнее, – предложил я, и Мосси ступил со мною в тень. – Думаю, у Соголон есть план.

– Я этого не знаю, О́го не знает и никто другой, что прежде странствовал с нами. Только и это – тоже план.

– Ты про что?

– Для нас нет никакого плана, потому как не будет никаких нас. Послать нас сражаться с кровососами, может, даже быть убитыми ими, а они с девчушкой тем временем спасают мальца.

– А это не договор, с каким и ты связан?

– Да, только что-то изменилось в Соголон, когда она узнала, что нам придется в Долинго направиться. Не знаю что, только знаю, что мне это не понравится.

– Ты ей не веришь, – сказал Мосси.

– Когда мы уезжали из дома старца, она отправила двух голубей. Голубей Королеве.

– Ты мне веришь? – спросил Мосси.

– Я…

– Сердце твое ищет ответа. Хорошо. – Он улыбнулся, а я постарался не улыбнуться, но придать лицу теплое выражение. – А почему б попросту не приставить ей нож к горлу и не потребовать сознаться?

– Это так-то на востоке женщину приводят к повиновению? Ее не запугаешь, эту Соголон. Ты сам убедился в этом: она просто сдует тебя прочь.

– В чем я убедился, так это в том, что кто-то охотится за ней, – заметил Мосси.

– Кто-то за всеми нами охотится.

– Но ее охотник лишь на нее охоту ведет. И он или она не знает устали.

– Я-то думал, что ты веришь только в одного бога и одного дьявола, – сказал я.

– По-моему, ты уже повторяешься, да еще и чуть ли не с раздражением. Я многое повидал, Следопыт. Ее враги набрали силу. Может, все они – делами праведными. Другая сторона.

Вагон стукнулся обо что-то и встряхнулся. От этого префекта бросило прямо на меня, и я поймал его, когда он головой ударился мне в грудь. Схватившись за мое плечо, Мосси поднялся. Хотелось сказать ему что-нибудь про его благовоние. Или про дыхание на моем лице. Он выпрямился, но вагон опять качнуло, и он ухватился за мою руку.

На площадке нас встретили пять стражей и известили: вы высадились в Мунгунга, второе древо. Повели нас по крутому каменному мосту с бойницами по обеим сторонам дороги сначала в мою комнату, где меня и оставили, а потом, полагаю, в комнату Мосси. Моя выглядела так, словно сама свисала с громадного древа и была подвешена на тросе. Не знаю, куда отвели префекта. А эта была очередная комната с кроватью, к чему я уже начинал привыкать, хотя зачем кому-то нужно мягкое ложе, понять так и не смог. Чем больше твоя постель напоминает облака, тем меньше окажешься ты настороже, если беда поднимет тебя со сна. Только великая это придумка – спать в постели. Имелась вода для мытья и кувшин молока для питья. Я подошел к двери, и та открылась без моего касания. От такого я встал и оглянулся – дважды.

Наружным балконом служила узенькая (может, в две ступни шириной) свободная площадка с веревкой на уровне груди, не позволяющей пьяницам слететь к предкам. За этим древом стояли два других, а позади них еще несколько. Я ломал голову, подыскивая более точное слово, чем обширный, что-нибудь, подходящее для такого большого города, как Джуба или Фасиси, только когда все громоздится вверх и разрастается в небо, а не рядом и не расходится вширь. Неужели те дерева еще росли? Во многих окнах мерцал огонь. Из некоторых окон доносилась музыка, обрывки звуков носились по ветру: застолья, перебранки мужчины с женщиной, соития, рыданий, голосов на пределе связок, – они порождали шум, и никто не спал.

Еще это: закрытая башня без окон, зато куда сходились и откуда выходили все тросы, по каким двигались вагоны. Королева была права, говоря, что Долинго не на колдовстве держится. Только на чем-то оно держалось. Ночь уходила, покидая нас, покидая людей, не собиравшихся спать, покидая меня, гадавшего, о чем Соголон говорила с Королевой и где она сейчас. Может, как раз поэтому понадобилось больше времени, чем следовало бы, чтобы учуять на себе этот запах. Мирры. Я потер грудь, накрыл горстью нос и вдыхал запах, словно упивался им.

В приснившихся джунглях обезьяны раскачивались на лианах, но деревья росли так высоко, что я не видел неба. Стояли и день, и ночь, как всегда бывает в Темноземье. Я слышал звуки, смех, что звучал порой, как слезы. Надеялся увидеть префекта, ожидал увидеть его, но какая-то шагавшая на двух ногах обезьяна потянула меня за правую руку, отпустила и упрыгала прочь, а я пошел за ней следом и оказался на дороге, и я шагал, потом бежал, потом шагал, а вокруг был такой сильный холод. Я боялся услышать черные крылья, но не слышал их. А потом пламя вспыхнуло на западе, и мимо меня побежали слоны, львы и много другого зверья, а еще звери с забытыми названиями. Бородавочник с загоревшимся хвостом визжал: «Это малец, это малец, это малец».

Запах разбудил меня.

– Добро пожаловать в Долинго великолепное, Долинго неприступное, Долинго, ради которого боги небесные сходят на землю, ибо нет на небесах ничего подобного Долинго.

Он стоял надо мной, низенький, толстенький и днем синий, какими долингонцы бывают ночью, и я едва не сказал ему, мол, спал бы я, как обычно сплю, с топориком под подушкой, так быть бы ему уже безголовым. Вместо этого я потер глаза и поднялся. Он склонился до того близко, что я едва башкой ему в голову не врезался.

– Первым делом вы моетесь, нет? Да? Потом вы принимаете пищу, нет? Да? Но прежде вы моетесь, нет? Да?

На нем был металлический шлем, у какого не хватало защитной пластины для носа, как у воинского. Зато шлем был отделан золотом, а носивший его очень походил на человека, кто вскоре сообщит мне об этом.

– Великолепный шлем, – сказал я ему.

– Он вам очень нравится? Нет? Да? Золото, добытое на южных рудниках, проделало путь до моей головы. То, что вы видите, вовсе не бронза – только золото и железо.

– Вы сражались на каких-нибудь войнах?

– Войнах? Никто не ведет войн с Долинго, но – да, вам следует знать, что я в самом деле очень смелый человек.

– Я вижу это по вашему облачению.

На нем и впрямь была толстая воинская стеганая рубаха, вот только живот выпирал из нее, как у беременной женщины. Два момента. «Мытье» означало для него необходимость призвать двух слуг в комнату. Две двери по сторонам открылись сами собой, и прислужник втащил бадью из дерева и смолы, полную воды и пряностей. Так я впервые узнал, что там есть двери. Меня терли шершавыми камнями: спину, лицо, даже яйца терли с той же силой, что и подошвы моих ног.

«Принимать пищу» означало, что из стены сама собой выдвигалась плоская доска оттуда, где до того не было никакой щели, тот же человек указывал мне на уже стоявший табурет, потом кормил меня с помощью этих вещиц, какие обожают капризные мужики из Увакадишу, всяких ножичков да вилочек, отчего я обалдело чувствовал себя ребенком. Я спросил, не раб ли он, и он рассмеялся. Доска сама собой ушла опять в стену.