Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк [litres]

– Да станет это уроком для всех, кого член за собой ведет.

– Или палец другого мужика.

Мы расхохотались довольно громко: люди на нас оглядывались.

– А Сестра короля?

– Что с ней?

– Она рассказала мне, что ты на пути в Конгор – и с недобрыми вестями. Но малец-то тут. Это было всего несколько дней назад, Следопыт.

– Я тебя веду туда, где тебе не понравится. Но мы должны сходить до того, как мальца возьмем.

Я кивнул ему, как бы говоря: я тебе верю. Еще и такое дело: когда все запахи сходятся воедино, даже известные мне, я теряю след, кто какой оставляет, еще легче, чем когда запахи разведены подальше друг от друга. Но на этой узенькой улочке, пока мы шли мимо стоявших порознь домов, пока не пришли к одному, с окнами на конец дороги, один запах затмевал все остальные.

Кат.

Я потянулся к своему топорику, но Леопард тронул меня за руку и покачал головой. Он постучал в дверь три раза. Кто-то отомкнул пять запоров. Дверь отворялась медленно, будто пришедшие внушали дереву подозрение. Мы зашли в дом раньше, чем я увидел ее. Нсака Не Вампи. Увидев меня, она кивнула. Я стоял в ожидании сметливого ее замечания, но на лице охотницы отсутствовало всякое выражение, кроме усталости. Волосы спутанные и грязные, длинное черное платье измазано грязью и пеплом, губы пересохли и потрескались. По виду судя, Нсака Не Вампи давно не ела и не обращала на это внимания. Она пошла по коридору, и мы – следом.

– Идем нынче ночью? – спросила она.

– Через ночь, – ответил Леопард.

Она открыла дверь, тут же на стену и на мое лицо метнулся голубой свет. Сначала молния, с треском скакнувшая со всех его пальцев до мозгов и вниз по ногам до самых пальцев, до кончика его члена. Все вокруг него было усыпано собачьими и крысиными костями, кучками нетронутой и гниющей еды, измазано кровью и дерьмом. На нем самом кожа по-прежнему отслаивалась, шелушилась, что стало его приметой.

Найка.

В одном углу кучей были навалены крысы. Он увидел Нсаку Не Вампи и сплюнул. Найка вскочил на ноги и бросился к ней, цепь на его ногах звякала, пока он бежал все расстояние, что цепь позволяла. Остановила она его всего в каком-то пальце от охотницы.

– Я и отсюда чую запах твоей сучьей коу , – выговорил Найка.

– Ешь свою еду. Крысы знают, что ты их всех пожрешь, и больше не покажутся.

– Знаешь, что я есть собираюсь? Я буду себе голень грызть, кожу сдеру, мясо сдеру, кость вырву, пока эти кандалы не спадут, и уж тогда я до тебя доберусь, грудь тебе напрочь разорву, чтоб он почуял тебя и явился за мной, а я скажу: «Хозяин, смотри, что я приготовил тебе». И он вот что сделает. Будет напиваться тобой, а я смотреть буду. А после я напьюсь им.

– У тебя есть когти, как у него? Зубы? Всего-то и есть у тебя ногти грязные – к стыду твоей матери, – сказала она.

– Ногти вцепятся в твое сыпью крытое лицо и выцарапают твои ведьмины глаза. И после я… я… прошу, прошу – избавьте меня от кандалов. Они режутся, от них чесотка, прошу вас всем, что есть в богах, прошу. Сладость моя, прошу. Я ничто. У меня ничего нет… я да, да, да-да-да-да дадада!

Повернувшись к стене у себя за спиной, Найка бегом пустился прямо в угол. Я слышал, как он ударился головой о стену. И упал на землю. Нсака Не Вампи отвела взгляд. Плакала, что ли, хотел бы я знать. Молния вновь прошила его, он затрясся, как в припадке. Мы смотрели, пока это не прошло и он перестал биться головою об пол. Перестал ловить ртом воздух и задышал ровно. Только тогда, все еще лежа на полу, взглянул он на Леопарда и на меня.

– Я тебя знаю. Я твое лицо целовал, – выговорил он.

Я ничего не сказал. Думал, зачем Леопард привел меня сюда. Ему это в голову пришло или ей. Что, увидев его, я избавлюсь от ненависти. Это не вся правда. Ненависть осталась, только прежде ненавидел я его и ради него: это как любить. Теперь же ненависть стала какой-то жалостливой, обращенной к презренному созданию, какое мне по-прежнему хотелось убить – вроде как набрел на почти мертвое животное, пожирающее собственное дерьмо, или насильника женщин, забитого почти до смерти. Я шагнул к нему, и Нсака Не Вампи достала нож. Я остановился.

– Ты не слышишь? Не слышишь зова его? Сладкий голос его, сколько же в нем боли! Как много боли! Агония. О, как он страдает! – верещал Найка.

Нсака Не Вампи, посмотрев на Леопарда, сказала:

– Он это уже много ночей говорит.

– Вампир ранен, – заметил я.

– Следопыт? – вскинулся Леопард.

– Я бросил в него горящий факел, он и загорелся. Пламенем объялся, Найка.

– Ты хотел убить его, да, хотел, только мой владыка, он не умрет. Никому не убить его, вот посмотришь, а он убьет вас, всех вас, даже тебя, женщина, вы все увидите. Он…

Молния опять с треском прошила его.

– Кат единственное, что его успокаивает, – сказала охотница.

– Тебе следовало бы убить его, – бросил я и пошел к выходу.

– Я помню твои губы! – орал Найка мне вослед.

Я почти до двери дошел, когда чья-то рука ухватила меня за запястье и потянула обратно. Нсака Не Вампи, за нею следовал Леопард.

– Никто его не убьет, – зло прорычала она.

– Он уже мертв.

– Нет. Нет. Ты все врешь. Врешь, потому как между вами великая ненависть.

– Между нами нет ненависти. Есть только моя ненависть к нему. Только сейчас у меня даже ненависти нет, одна печаль.

– Жалость ему без пользы.

– Не к нему, он мне противен. Жалею я себя. Теперь, когда он мертв, я не смогу его убить.

– Он не мертв!

– Он мертв по всему, что делает мертвого мертвым. Молния в нем – вот и все, что избавляет его от вони.

– По-твоему, ты можешь рассказать мне, каково ему.

– Само собой. Была женщина. Та, за какой все вы следовали в своей великолепной коляске? Расскажи-ка нам, женщина. Не она ли завела всех вас в ловушку? Тут одна странность есть. Насколько я наслышан, Ипундулу обращает в основном детей и женщин, так почему же он Найку обратил вместо того, чтоб убить?

– Он обращал солдат и стражников, – сказала охотница.

– А Найка не то и не другое.

Нсака Не Вампи села возле двери. Меня злило, что она думала, будто я останусь и стану слушать ее рассказ.

– Да, как легко это представляется. Как мы ехали, какими гордыми были, когда оставили позади себя тебя и глупцов, что были с тобой. Что за глупцы, в особенности та старуха. Ехать в Конгор – зачем? Зачем, когда его молниевые рабы бегут на север? Я радовалась, когда мы уехали, радовалась, что увезла его от тебя.

– Это то, чем он стал? Молниевым рабом? Ты зачем сюда привел меня, Леопард?

Леопард смотрел на меня, смущенный, и ничего не говорил.

– Вот вам правда, – сказал я. – Я годами думал об этом. Годами. О его погибели. Ненавидел его так сильно, что убить был готов всякого, кто погубил бы его раньше меня. Ныне у меня нет ничего.