Джон Норман - Моряки Гора

— Я не мужчина, — вздохнула Альциноя. — Я — женщина!

— Даже в этом случае, — пожал я плечами.

— Нет, — мотнула она головой, — тысячу раз нет! Я познала пустоту и одиночество свободы, её претензии, эгоизм и неуверенность, смятение, тесноту, неопределённость и двусмысленность, отсутствие цели, значения и идентичности!

— Это верно, — согласился я, — у рабыни есть цель и значение. И они довольно ясны. Также верно и то, что это ожидается от неё, ясно и без сомнений, поскольку она та, кто она есть. Это столь же ясно, как ошейник на её шее.

— Это неотъемлемая часть и моего пола и моего сердца, — заявила Альциноя. — Это — древняя и неотъемлемая часть моего тела, жаждущая принадлежать, стоять на коленях, уважать, подчиниться, служить, ублажать, находиться у ног господина, именно там, где я хочу быть!

— Но ведь свобода драгоценна, — напомнил я.

— Да, — не стала отрицать она, — так же, как и неволя.

— Я слышал об этом, — кивнул я.

— Найдётся ли женщина, которая не хочет принадлежать, — спросила Альциноя, — которая не жаждет господина?

— Некоторые свободные женщины, я предполагаю, с тобой не согласятся, — заметил я.

— Такие заявления ожидаются от них, — усмехнулась рабыня, — и даже требуются. Какому они подверглись бы остракизму и презрению, если бы они не высказывались в таком духе! Их бы изгнали из общества, а ещё скорее, передали бы работорговцам.

— Но некоторые, — сказал я, — могли бы оказаться достаточно честными или наивными, чтобы подписаться под такими словами.

— Тогда, — хмыкнула она, — пусть они окажутся у ног мужчины, раздетые и с его ошейником на горле. Пусть они узнают, что это такое, а затем исследуют свои чувства снова.

— А разве они не покроют свои цепи слезами? — спросил я.

— Покроют, — согласилась рабыня, — а затем поцелуют эти цепи, удерживающие их, столь беспомощно, и столь надежно!

— Многие свободные женщины, — сказал я, — боятся ошейника.

— И при этом жаждут его! — добавила Альциноя.

— Возможно, — не стал спорить я.

— Многие бывшие цивилизованные женщины, образованные и рафинированные, точно так же как и варварски, неграмотные и примитивные, не способные даже правильно говорить по-гореански, оказавшись в цепях на рынках Ара, оплакивали свою судьбу, — сказала она, — но ещё не успевал Тор-ту-Гор пройти и половины своего пути, у них у всех оставалась только одна общая черта, их подчинение рабовладельцам, любовь к их ошейникам и страх того, что их могут освободить.

— Тебе не кажется, что Ты накладываешь свои взгляды и ценности на всех сразу? — поинтересовался я.

— Я оставляю это другим, — ответила Альциноя.

— Понимаю, — кивнул я. — Но говоришь ли Ты сейчас от лица всех женщин? — уточнил я.

— Да, — заявила она.

— Возможно, Ты и права, — кивнул я.

— Вне зависимости от того, что могло бы быть правдой в этих вопросах, — продолжила девушка, — для тех из нас, кто является рабынями, сознают, что они — рабыни, рады быть рабынями и чья жизнь не была бы полной в любом месте кроме как у ног мужчин, не будьте жестоки к нам, не завидуйте нам из-за наших ошейников!

— Ты готова быть собственностью?

— Целиком и полностью, — подтвердила она, — и со всей беспомощностью!

Я окинул Альциною оценивающим взглядом, не говоря ни слова и не отпуская её.

— Разве это неправильно, что рабыня может хотеть быть рабыней? — спросила девушка.

— Нет, — ответил я. — Ничего неправильного в этом нет.

— Тогда держите меня в ошейнике! — воскликнула она. — Я принадлежу ему, я хочу этого.

— Но мне Ты не принадлежишь, — напомнил я ей, и Альциноя, зарыдав, снова прижалась к моей груди.

Я обернулся и взглянул на ту, что когда-то была Убарой Ара.

— А может и Ты, Адрасте, — поинтересовался я, — получишь удовольствие, служа голой в ошейнике на чьем-нибудь банкете?

Та стремительно отвернулась.

Я оторвал от себя Альциною, но она скользнула на полированный деревянный пол и, встав на колени, обхватила мою ногу, прижавшись к ней щекой.

— Господин, Господин, — причитала девушка.

Я снова расцепил её руки и придержал, разведя их в стороны и глядя с высоты своего роста на стоявшую на коленях у моих ног рабыню. Затем, не выпуская её руки из своих, я приставил правую ногу против к левому плечу девушки и отпихнул её от себя. Завалившись на пол рабыня она повернула голову и, сквозь слёзы посмотрев на меня, прорыдала:

— Я люблю вас. Я люблю Вас! Неужели Вы совсем не испытываете ко мне совсем никаких чувств? Полюбите меня! Хотя бы немного, Господин!

— Ты — рабыня, — бросил я, отворачиваясь и стараясь не обращать внимания на её рыдания.

У самого выхода из зала я всё же обернулся.

— Продолжайте обслуживать ужин, — приказал я.

— Да, Господин, — отозвалась Адрасте.

— Да, Господин, — всхлипнула Альциноя.

Я кивнул и покинул эту небольшую столовую, называемую Зал Трёх Лун.

Снаружи уже стемнело, но факелы давали достаточно света, чтобы рассмотреть пировавших за длинными столами, расставленными во внутреннем дворе.

Какую великолепную победу одержал наш разведывательный отряд!

Я направился к стене.

Поднявшись по лестнице на парапет внутренней стены, самой высокой из трёх, я просмотрел вниз, на деревню. Неподалёку от меня на стене темнели фигуры двух часовых пани. Деревня, точнее то место где она находилась, было погружено во тьму. Зато на юге, вдали, можно было увидеть множество огоньков, рассеянных на большой площади. Это были походные костры.

Силы Лорда Ямады или его генералов никуда не делись.

Я на некоторое время задержался на парапете, правда, по большей части рассматривая не стену и пространство вокруг замка, а поглядывая назад, на раскинувшийся внизу внутренний двор, заставленный столами.

Как я и опасался, ближе к девятнадцатому ану приличная группа мужчин покинула столы, и как нетрудно было заметить с моего места, собралась в углу двора. Чуть позднее к ним начали присоединяться другие, выходившие из различных бараков и залов.

У меня из головы не шла Альциноя. Я пытался заставить себя презирать и ненавидеть её. Разве я не знал, что она была рабыней? Разве я не был свободным мужчиной и воином? Тогда почему, спрашивал я себя, я был готов умереть за неё? Каким слабаком и дураком я был!

Я спрашивал себя, не следует ли её освободить? Но ненавидел ли я её настолько?

Разве её мягкие губы не были созданы для того, чтобы прижиматься к ногам рабовладельца?

Невольно я рассмеялся, и часовые пани озадаченно уставились на меня.

Освободить её? Никогда! Что за абсурдная мысль, когда речь идёт о такой женщине!

Если бы она принадлежала мне, думал я, она отлично почувствовала бы себя рабыней. Как говорится, её ошейник был бы заперт на славу.