Ирина Лазаренко - Хмурь

– Я не знаю.

Гном кисло кивает, хлопает меня по плечу, получает ответный тычок и отходит к Туче. Та лишь кивает на прощанье, робко, отчего-то смутившись. Псина сует мне в руки пару своих склянок, быстро разъясняет их назначение и, тоже кивнув, отходит. Рядом остается только Птаха, смотрит в упор бешеными голубыми глазами, а пальцы ее быстро-быстро перебирают завязки пояска.

– Только попробуй потом не приехать, – тихо шипит она, – я не собираюсь торчать там одна с этими… ясно?

Она что, имеет в виду, что хочет быть в Подкамне со мной? Киваю, не придумав ничего лучше. Надеюсь, деревянность этого движения Птаха списала на мое состояние.

– Слушай, если вы соберетесь сжечь Энтаю… не, я помню, этот лес не горит, но вдруг вы придумаете, чего-нибудь с ним можно сделать, ну, забросать ядовитыми жабами или еще какое-то такое – вот только попробуй это без меня сделать, ясно?

Я киваю, едва понимая, о чем она говорит. Зато её «Попробуй не приехать» я понял очень даже хорошо, и эти слова не идут у меня из головы всё время, пока мы с Тенью и колпичкой едем в сторону Полесья. И в Полесье – тоже.

Конечно же, я не сдох один в энтайском лесу, даже если по большей части это скорее заслуга дракошки.

Мы движемся медленно. В Энтае я списывал это на осторожность Тени, в Полесье же понял, что он просто вредничает. Обходит по широкой дуге все дороги, которые выбрал бы я сам, и проводит нас, кажется, через все северо-восточные поселки, что заброшены еще с войны. Теперь они заросли сорняками и молодыми деревцами, печные трубы торчат из зелени, как руки утопленников, в полуистлевших домах гнездятся длинноногие пауки-плевуны и крикливые воробьи. Колпичка называет пауков «Пр-релесть».

Только в Полесье я наконец сознаю, что уже вовсю буянит лето, молодые листья давно развернулись и налились зеленью, цветы и завязь дали плоды, и они понемногу подрастают, а на полях крепнет гречиха. Мне казалось, в Энтае мы проторчали дней двадцать, но по всему выходит – все два месяца. Когда мы с Гномом уезжали в Болотье, по Полесью еще гулял зябкий ветерок, и старый Пень ворчал, что одна холодная ночь убьет все зацветшие вишни.

Всю дорогу меня преследует боль и ощущение неправильности происходящего. Я не должен нести в обитель сложные вести о всяких таинственных испытариях и свою жажду отмщения. Я должен был отправиться в прибрежный Подкамень еще… сколько времени прошло? Опять сбился со счета. Мне не следовало быть ни в Болотье, ни в Энтае, ни здесь.

Но если бы я не поехал в Болотье, Гном бы сгинул в испытарии, и мы бы никогда этого не узнали. Я спас его, отчасти отплатив за те годы, когда он меня выручал. А вести об энтайцах, которые я несу, способны переменить вообще всё происходящее в окрестных землях.

«Или нет», – ехидно говорит в моей голове голос Птахи.

Несколько раз Тень подводит нас и к живым селениям, к лесным сторожкам, лагерям охотников и лесорубов. Смотрит на меня ободряюще и выжидательно, ныряет в Хмурый мир, появляется снова и тут же ныряет обратно, приглашая следовать за собой, пройти через селения по Хмурой стороне.

Но я не собирался тратить на это единственную флягу с Пёрышком. И приходить на Хмурую сторону просто так, за компанию с дракошкой, тоже не хотел: неизвестно, как она воспримет это, да и исследовать ее теперь нужно повнимательней, в спокойной обстановке, а не в лесах и на дорогах. Сначала нужно добраться до обители. Потому я заставлял Тень обходить селения – ну, насколько его можно заставить что-то делать или не делать.

На пятый день пути дракошке надоело упрашивать по-хорошему, и он вывел нас прямо на полесский дорожный патруль.

Управитель все ж таки навязал нам своих согладяталей, целых трех. Теперь они торчат на всех занятиях, а после занятий непрестанно скользят по обители, как бессонные тени. Не болтливые, тощие, верткие, шмыг-шмыг, то там, то тут. Только думаешь, никого нет рядышком – на тебе, выскальзывает змеюка из сумрака. Пырится на тебя ледяными глазами. У меня от них мурашки по загривку бегают целыми стадами. Повидал я таких на своем веку, башку даю на отсечение: они только и дожидаются, когда им позволят всех нас перерезать.

Старый Пень говорит, бояться их нам не след. Они – лишь упреждение: не дергайтесь, значит, все вы в земледержцевом кулаке. Еще Пень сказал, что соглядатали тут караулят возвращение Пташки, потому как некуда ей больше деваться, помимо обители. «А есть и вероятие, что эти псы нюхливые не одну её изловить ожидают», – добавил старик, окончательно нас запутав.

Слова старого Пня нас не больно-то утешили, поначалу мы все ходили по обители при оружии. Все, кроме него самого, ему нипочём, как всегда. Он и варительную отстоял, сразу сказал соглядаталям: только через моё бездыханное тело. Все записи туда снес, двери запер и ключ носит на шее. Правда, они про варительную и не заикались. Я так мыслю, был бы у них там какой интерес – они б не постеснялись открутить башку старому Пню да и забрать из варительной всё, что надо.

Поначалу соглядатали ох как старательно всё вынюхивали, и впрямь как псы-ищейки, но довольно быстро утомились проявлять бдительность. Уже через несколько дней куда больше интереса у них вызывали копченые ребра с кислой капустой, что стряпала Грибуха, да самогонка – её старый Пень гонит в варительной, которая у нас, вообще-то, устроена для эликсиров и настоек.

Так что в ту ночь, когда дракошка приволок в обитель побитого, ругающегося Накера, соглядатели упивались самогонкой и резались в камчётки где-то в восточном крыле обители. Ни в жизнь не поверю, что старый Пень утащил их туда случайно.

– Я просто увидел, что они сделают в будущем, понимаешь? И те патрульные, и люди в поселках, через которые мы драпали с Тенью. Они все или погибнут, или убьют других людей. Или то и другое сразу.

– Ты сиганул в Хмурый мир без Пёрышка и узрел там будущее, – повторяет Хрыч.

Надеюсь, я смотрю на него не слишком заискивающе. Я так хочу верить, что у него есть ответы! Что наши наставники читали о чем-то подобном в тех указаниях, по которым лепили нас. И теперь они знают, что делать и как избавить нас от… сам не знаю, от чего.

– И еще – пираты-похитители, козни земледержца, энтайцы с испытариями. Ага. Ты чего, мрак тя задери, мухоморов обожрался?

Последние слова Хрыч почти выкрикивает мне в лицо, и его голос еще долго дрожит на каменных стенах старой тренировочной комнаты.

Когда-то я ненавидел эту комнату – но тогда я был маленьким. Теперь я взрослый, а она старая. У неё пыльные соломенные манекены, сухие бочки под стенами с каким-то барахлом внутри, ржавые железки в углах, борода-паутина на потолке. В середину втащили огромный стол с лавками, несколько спальных мешков – судя по всему, тут наставники едят, отдыхают и бьют баклуши. От прежней тренировочной комнаты остались только частые узкие окна, в которые заглядывают любопытные глаза звезд.