Джон Норман - Свидетельница Гора

Айнур рыдала от ярости. И это пугало меня до дрожи в коленях. Но ведь в том, что мне приказали завязать его сандалии, не было моей вины! Я настолько боялась её, что у меня даже мысли не возникало о том, чтобы претендовать на получение такого приказа. Я не сделала ничего, по крайней мере, явно, чтобы попытаться снова обратить на себя его внимание. Я же не просила его о таком разрешении! Конечно, есть немало способов, которыми женщины, такие как я, тонко и бессловесно, одними движением тела, казалось бы, случайной позой, поднятием груди, задержанным дыханием, самым застенчивым из взглядов, самым неприметным движение губ, могут привлечь к себе внимание и даже попросить. Не сделала ли я чего-либо подобного, неосознанно, даже не заметив этого? Я знала, что это вполне возможно. В этом не было ничего необычного для той, кем я была. Надо понимать, что мы — такие, какие мы есть, и мы беспомощны перед этим.

Казались, глаза Айнур вот-вот прожгут меня насквозь. Потаскуха, казалось, кричала он, шлюха! Но я не могла ничего поделать с этим, ведь это он выбрал меня, это он приказал мне завязать его сандалии! Потаскуха, потаскуха, шлюха, шлюха, казалось, говорили её глаза. Возможно, я всё же сделала что-то. Больше всего я боялась, что так оно и было. Но это было сделано неосознанно! Но, в конце концов, даже притом, что я могла бы неким тонким способом испросить разрешения мужчины на такое его обслуживание, которого я, чего уж скрывать, в глубине души страстно желала, это, в любом случае, от меня требовались.

Помнится, Айнур сама на какое-то самое короткое мгновение промешкала с принятием перед ним позиции почтения. А такие оплошности здесь вряд ли пропустят или забудут. От нас ожидается только мгновенное повиновение. Здешние мужчины, как я успела понять, не расположены проявлять терпимость к таким как мы.

Как это ни печально, но наказание прекрасной властной Айнур, той кто была старшей над нами в саду, оказалось в руках этого странно незнакомца. Ей не разрешили говорить. Ей прошлось, словно низкой девке, публично, на наших глазах подносить сандалии, а затем, её вернули на место, отказав в возможности надеть их на ноги мужчины. Какой насмешкой, каким унижением это было для высокой Айнур, в её золотом талмите украшенном рубином!

Теперь женщина лила слёзы обиды и гнева, отчаянно сжимая свои маленькие кулачки, прижатые к бёдрам. Я никогда не видела её в таком состоянии. Она была почти вне себя. В конечном итоге, как оказалось, несмотря на весь её авторитет, несмотря на всю её власть, она была, как и мы все, всего лишь женщиной.

И вот теперь наша властная Айнур должна была оставаться в позиции. Воля мужчины была ясна, и ей оставалось только повиноваться.

Айнур бросала на меня полные ярости взгляды, заставляя вздрагивать каждый раз, когда я оказывалась под прицелом её злых глаз. Честно говоря, меня нисколько не радовало то, что я оказалась использованной в качестве инструмента для её наказания. В конце концов, это ни в коей мере не улучшало моего и без того незавидного положения в саду. Но, с другой стороны, и это следует признать, я была ужасно довольна тем, что это меня, а не её, не Тиму или Тану, выбрал он для целования и завязывания его сандалий. Меня, которой всего лишь несколько дней назад наконец-то разрешили носить шёлк в саду! И это немало польстило моему тщеславию! Кроме того, это, в некотором смысле, могло бы поднять мой статус среди остальных «цветов», если, конечно, они об этом узнают. Разве они не позавидовали бы такому признанию моей исключительности, пусть даже и слишком ясно сознавая те опасности, которые оно могло бы повлечь за собой?

В этот момент я вдруг осознала, что я всё ещё являюсь объектом пристального исследующего взгляда незнакомца.

Оставалось трястись от страха и надеяться на то, что он не остался неудовлетворён мною. Тем более что он никак не ограничивал себя, когда подчинял меня своей воле.

Я почувствовала, что краснею от воспоминаний о том, как мне не было оставлено никакого иного выбора, кроме как отдаться ему как та, кем я была, и о том, с какой властностью он сделал со мной это, и о тех судорожных восторгах, которые сопровождали моё взятие и завоевание.

Как пристально он разглядывал меня! И какую дрожь вызывал во мне его взгляд! Только бы он не рассказал, что я была около стены!

Мужчина улыбнулся, вероятно, догадавшись о моих страхах. Какими ничтожными могли бы казаться ему, тревоги и страхи такого маленького соблазнительного животного как я, но насколько важны они были для меня самой! Он уйдёт, а я-то останусь в саду!

Незнакомец по-прежнему не отрывал от меня взгляда. Он задал мне слишком много неудобных вопросов, и они, эти вопросы изрядно меня напугали. Меня тревожило то, что могло быть их смыслом и значением.

Почему он спросил меня, не носила ли я имя «Дженис», или не знала ли я когда-либо рабыню по имени «Дженис», или не была ли я когда-нибудь в Треве?

Конечно, я ответила отрицательно, поскольку меня проинструктировали сделать именно так. Но предполагалось, теми другими, да мной самой, что такие вопросы никогда не возникнут. И вот мне их задали.

Что всё это могло означать?

Ведь я не была особенной. Я даже не была важной. Я была всего лишь одной из девок в ошейнике, только одним из «цветков» в этом саду и ничем большим.

Не в силах больше выдерживать этот тяжёлый властный взгляд, я опустила голову, дрожа от страха.

Внезапно мужчина, просто развернулся и ушёл из сада, оставив меня наедине с Айнур, Тимой и Таной. Уже через пару мгновений, возможно, обретя уверенность, что он не собирается возвращаться, разъярённая Айнур уже была на ногах. Следом за ней поднялись и Тима с Таной. Наша старшая всё же бросила опасливый взгляд в ту сторону в которую ушёл незнакомец. Маршрут его движения, был довольно очевиден. Он должен был пройти через внутренние ворота сада в, потом миновав наше отделение, через другие ворота, отделявшие женскую зону, от остальной части дома, пройдя через коридор, в конечном счете, достичь главной двери. Скорее всего, мужчина уже был вне дома, на улице.

Сама я, попав сюда в капюшоне, не видела ни города, который, судя по всему, был довольно большим, ни даже улицы снаружи, которая, казалась весьма оживлённой, особенно, рано утром. Многие из остальных «цветов», кстати говоря, оказались столь же неосведомлёнными о том, что происходит снаружи, как и я. Мы порой гадали, на что мог походить мир по ту сторону стены. Правда, иногда нас пугали звуки доносившиеся оттуда. Мы часто слышали болезненные крики таких как мы, следовавшие за звуком упавшей плети. Иногда до нас долетали жалобные голоса таких как мы, звон цепей и хлопки плетей. Но больше всего нас пугало, когда мы слышали, что вслед за сердитым мужским окриком и выстрелом плети, слышались стоны усталости и страдания, и крики с которыми такие как мы помогают себе в тяжёлой работе, крики, смешивающиеся со скрипом упряжи и скрежетом больших деревянных колес тяжелогруженых фургонов медленно поворачивающихся на мостовой. Не трудно догадаться, каким ужасом наполнялись наш взгляды, которыми мы обменивались друг с дружкой, слыша такое, и как мы радовались тому, что мы, деликатные избалованные красавицы в наших лёгких шелках и золотых ошейниках, находимся внутри периметра огороженного стеной. Всем нам сразу становилось ясно, насколько отличались бы наша жизнь, окажись мы по другую стороны стену. Иногда я даже была благодарна охранникам, высоте и крепости этой массивной стены, которые так надёжно защищали нас. Слишком очевидны были ожидавшие нас за стеной опасности и грозившее нам пугающе строгое обращение. А я вовсе не была бесчувственной к такому. Наоборот, я очень боялась этого. Но, тем не менее, в целом и даже в этом случае, я предпочла бы жизнь вне сада. Лучше извиваться на мехах в таверне, лучше плестись за армией, в ошейнике какого-нибудь маркитанта, лучше тащить плуг крестьянина, с опаской ожидая удара его плети, чем томиться в саду! Если я была «цветком», то позвольте мне цвести в поле или среди камней, а не в саду. Я жаждала оказаться снаружи, где я могла видеть и быть видимой, где я могла бы жить полной жизнью, служа и любя. Лучше железный ошейник на улице, чем золотой в саду!