Евгений Рудашевский - Забытые руины [litres]

Быть может, отец сумел бы и дальше сдерживать боль, но однажды он получил гербное письмо из Вер-Гориндора. Илиуса пригласили на торжество, объявленное ойгуром. На Юге третий год лилась кровь, однако Венценосный Лиргиндил хотел отметить знаковое событие – сразу три золотых венка на Галдейских играх. Такого не случалось больше трех веков. Один из венков получил друг моего отца – из тех, кто в свое время помог ему одолеть Шартиндайский разлом…

Спокойная жизнь в нашей семье закончилась. Илиус четыре дня пропадал в трактирах и хмельных розвальнях. Потом заявился домой. Не говоря ни слова, впервые ударил маму. Просто подошел к ней. Взглянул в глаза. И весь озлобленный, дрожащий от боли и унижения, ударил ее кулаком по лицу. Я видел. Я был рядом. Мама упала. Простонала, выставила руки. Когда отец шагнул к ней, засучила ногами, прижалась спиной к стене. Старалась прикрыть разбитое лицо. Не плакала. Молчала. Ни о чем не спрашивала, ничего не просила. Отец стоял над ней не меньше минуты, прежде чем уйти – его ждало выступление в ратуше; племянник наместника праздновал кухтиар и желал посмотреть на акробатов.

С тех пор родители почти не говорили друг с другом. Случались редкие дни покоя и улыбок, но Илиус все чаще кричал на маму, обвиняя в своих неудачах, в погубленной жизни. С остервенением занимался моим обучением, строго наказывал за малейшее отклонение от оси при выполнении сложнейших прыжков или стоек. А потом шел в таверну.

Иногда, устав поправлять мои ошибки, Илиус терял рассудок – принимался лупить по снарядам, рвать одежду. Обезумев, толкал меня. Если б не боялся покалечить, наверняка пустил бы в ход кулаки. Уж лучше б покалечил. Хватило бы одного удара.

Отец говорил, что я ошибаюсь ему назло. Отказывал мне в развлечениях, уверенный, что я и без того слишком ленив и неподвижен.

«Из-за тебя! Из-за тебя я тут сгнил. И ты мне должен! Ты добьешься того, чего лишил меня со своей стельной мамашей, понял?! Ты возьмешь золотой венок. И принесешь его мне. Он будет наш. Или сдохнешь, как последняя никчемная тварь! Встань! Руки. Руки! Стойку! Третий поворот! Третий! Где нога? Почему колено согнуто?! Прыжок! Ну!»

Родители иногда пробовали примириться со своей судьбой. Я видел, как они, обнявшись, плачут. Мать жалела отца. Отчасти признавала свою вину в его разрушенной жизни. Старалась больше работать. Нанялась ухаживать за грушевым садом по соседству. Но и за это Илиус ее отругал – сказал, что, выматываясь, отдавая работе все силы, она его молчаливо укоряет, подчеркивает его никчемность, винит за дни, которые он проводит не на работе.

Отец кричал, что должен перевоспитать Леану, научить ее уважению к мужу, и отбирал последние золотые – уходил в таверну и там ставил праздничный ужин для незнакомых посетителей. Потом возвращался домой, и они с мамой опять обнявшись плакали.

Илиус действительно страдал. Не сомневаюсь, в минуты трезвости ему было до омерзения неприятно видеть, кем он стал и что позволяет себе говорить. Проводил бессонные ночи в слезах. Стонал, клялся сделать все, чтобы мама была счастлива. Обращался к ней так, словно она была великой богиней, в жертву которой он готовился принести всего себя.

Затем родилась Ильна. Моя сестра… Ее появление все преобразило. На три года ссоры и крики затихли. Мы вновь стали любящей семьей, и тогда никто бы не поверил, что не так давно Леана утирала слезы и кровь с разбитого лица. Да, отец перестал бить маму. Мои тренировки отчасти смягчились. Я уже выступал на арене Цветочного купола. Отцовского таланта во мне не было, но для Матриандира моих способностей хватало.

Третье южное восстание закончилось. Мне было девятнадцать, когда подписали Артендольский договор. Поборы снизились. Работать стало легче. Сестренка подрастала и уже бегала вдоль деревянных плах маминого сада. Казалось, в нашей семье все успокоилось. Но в какой-то момент я понял, что в конечном счете спокойная жизнь обострила страдания отца. Он начал вспоминать о том, как могла сложиться его судьба. По вечерам доставал гербное письмо. Приглашение, которым Илиус так и не воспользовался. Золотой венец, который он так и не увидел…

На этот раз все развивалось стремительнее. За какую-то неделю разом вернулись и ссоры, и побои, и ненависть. Все стало даже хуже, чем было. Отец теперь срывался на родителей Леаны, на моих бабушку и дедушку, обвинял их в никчемности, говорил, что они должны были отпустить дочь к нему, в Вер-Гориндор, уговорить ее жить кочевой жизнью мужа, помогать ему готовиться к Галдейским играм.

Илиуса все чаще приносили из таверны в хмельном беспамятстве. Он стонал, плакал, а проснувшись, принимался крушить все, что его окружало. Его рвало желчной пеной. О выступлениях можно было забыть.

Отец требовал лекарей, говорил, что оклемается и бросит нас гнить, а сам отправится искать потерянную жизнь. Собирал вещи, но уходил в белые матрасницы на окраине Матриандира. Спускал там на женщин и хмель все золотые. Возвращался домой, требовал новых монет. Упрекал нас в безделье. Потом падал на колени, целовал подол маминой юбки, прижимался к ее ногам и умолял простить. Леана прощала. Он вспыхивал – кричал, что ему не нужна жалость. Распалялся, бил маму. Если я пытался ее защитить, бил меня. Наконец ударил Ильну. И эта капля озлобленности стала последней. Я не выдержал. Дождался, когда его в очередной раз принесут без сознания и… Я… я убил его.

Просто взял разделочный нож. Подошел… Смотрел на стонущего, плачущего в хмельном забвении отца… Видел его живое, покрытое испариной тело. Несколько раз замахивался. Не знал, как и куда ударить. Принимался осматривать шею, грудь. Сердце, горло… Нож дрожал в руках. Не понимал, с какой силой бить. Думал, что воля в решающий момент оставит меня.

А потом… Вспомнил разбитое лицо сестренки. Такая маленькая, беззащитная. Улыбчивая. И теперь – опухоль густого синяка, кровоточащие губки и носик… Закричав, уже не думая о том, чтобы таиться, ударил. Один удар за другим. И еще. Еще. Не мог остановиться. Кричал, выл. И бил.

Когда я остановился, все тело Илиуса было в крови.

Я выронил нож, в безумии осмотрел свои руки. Разодранную кожу ладоней. Так и застыл перед телом отца. Просидел с ним всю ночь. Никто к нам не вышел. Мать боялась. Соседи привыкли к крикам.

Да… Я думал, что спасаю семью. Но мама меня не простила. Оплакивала Илиуса так, будто он был лучшим из мужей. Хватала его изрезанное тело, целовала губы. И впервые посмотрела на меня со злобой. Сказала, что это я сгубил их жизни. Лишил всего. Что мое рождение стало их главной ошибкой. Без меня они могли свободно и счастливо любить друг друга…

Разрываемая горем, мама продолжала что-то бормотать над телом отца. Я понимал, что ее накрыл приступ помешательства, и все же ушел. Должен был уйти. Даже не взял вещей. Только оседлал отцовского коня и отправился по Кумаранскому тракту в сторону Вер-Гориндора.