Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– Вы, видно, решили поучиться уважению к богам? Они прислали меня быть вашим учителем!

И визг: Эниалия наверняка распознали.

Его было просто распознать, потому что он явился в своем истинном обличии. Сначала. Этого хватило, чтобы стража, выбежавшая ему навстречу, просто сгорела, заодно с десятком рабов. Обожженные тела шатались по двору, вопя от невообразимой муки и взывая к Аиду Милосердному (меня озадачил новый эпитет), а Арес, ослепляя блеском шлема и пурпуром плаща, шел по коридорам, мановением руки сворачивая шеи тем, кто осмелился попасться на его дороге.

Я обосновался за его спиной и полпути проделал, перешагивая через тела неумерших, пронзенных копьем или глядящих на мир затылком.

Сизифу оказалось достаточно одного взгляда: он безмолвно сдал ключи от подвала. Робким шепотом пригласил было Шлемоблещущего Ареса разделить трапезу – тот расплылся в кровожадной улыбке.

– Поминальную готовишь, сын Эола? Это правильно. Тебе ведь там уже и место подготовили – царское…

И двинул в подвал – посланцем божественного гнева.

Хмыкнул, отшвырнув ключи в сторону, и с видимым наслаждением выдрал дверь из дверного проема.

– Радуйся, Убийца! Отдых твой кончился, пора приниматься за работу.

Танат открыл глаза, сверкнувшие голодным огнем.

– Радуюсь, Эниалий, – просвистел он.

Цепи удары Неистового выдержали с достоинством. Только когда он, хакнув от натуги, выдернул из потолка и стен крюки – цепи соскользнули, прозвенели звеньями, разлеглись корявыми змеями по всему подвалу. Танат спрыгнул на пол, даже не думая потереть запястья или размять конечности.

Лицо у Убийцы было серее окружающих стен, но каким-то чудом он не рвался за мечом, хотя мучения жажды давно уже должны были стать нестерпимыми.

– Боги послали тебя, Эниалий, – отрывисто и ровно сорвалось с губ. – Однажды я оплачу долг.

Арес смотрел брезгливо, не стараясь этого скрыть. Об их неравенстве – бог и чудовище – говорила даже поза Эниалия: нарочито величавая, с развернутыми плечами и гордо вскинутой головой.

Голос его звучал – скрежетом окровавленной бронзы.

– От таких, как ты, мне ничего не нужно. Плати тому, кто меня послал – твоему Владыке. Я только его посланник: он побрезговал сам явиться за таким слугой. Правильно сделал.

Война презрительно отвернулась от смерти и покинула подвал. Клянусь всеми реками моего мира, Арес еще ответит мне за злорадный смешок перед самым уходом…

Снял шлем – к чему скрываться теперь? Он и так смотрел в мою сторону, словно знал, что я там появлюсь.

Насмешливое цоканье языком долетело из-за спины – молчи, Ананка. Я знаю. Ты была права, а я гнался не за тем…

Ты сказала: у Владыки не может быть любви, только жена или любовница.

Я осознал это, когда Персефона бросила мне в лицо: «Не хочу от тебя детей».

Ты сказала: у Владыки не бывает друзей. Только подданные или враги.

Я осознаю это теперь, глядя в лицо моему бывшему другу.

Единственному другу.

В его ничего не выражающие глаза.

Молчи, Ананка. Ты была права с самого начала – и потому молчи, чтобы я сам мог назвать себя дураком.

Танат перевел взгляд на дверной проем, в котором скрылся Арес. На секунду у Убийцы мелькнуло в глазах что-то – отголосок? Тень незаданного вопроса?

Потом он отвернулся. Повел, расправляя, крыльями.

Оставалось последнее – чтобы положить конец всему.

Одна фраза (все-то у меня в жизни одно).

«Что прикажешь, Владыка?»

Один вопрос – а потом я должен буду приказать.

– Невидимка, – тихо выговорил Танат, и я не сразу понял, что это он мне. – Что я могу сделать для тебя?

Если бы он спросил: «Чем я могу отплатить», – это обозначало бы колебание.

Но Убийца не из тех, кто колеблется.

– Здесь есть девочка, Макария. Коснись ее… мягко.

Он не кивнул и не сделал утвердительного жеста. И не спросил, какая хворь милосердия обуяла меня сегодня.

Друзья не спрашивают. Они делают.

Макария не заметит, когда именно ее тень отправится в последнее путешествие к ладье Харона.

Может быть, даже расстроится, что не увидела свою тезку-смерть – такой, какой себе представляла ее маленькая выдумщица: с улыбкой, в красивом пеплосе и с рыжими волосами…

Мне почему-то представилось, как в момент, когда клинок уже занесен, сумасшедшая пробуждается и с возмущением пищит Танату: «А ты отсюда иди, обманщик. Смерть не такая, у тебя волосы не рыжие!»

И губы опять вспомнили, что такое улыбка.

Танат, который обернулся в самый раз, чтобы заметить тень этой улыбки на моем лице, не особенно удивился. Спросил глазами: «Что Сизиф? Каково твое решение о нем?»

«С ним делай что хочешь. Его нить давно перерезана».

А я вернусь к себе, чтобы не видеть смерти здешнего правителя. Что-то подсказывает мне, что она не будет столь же быстрой и милосердной, как у бредящей своей тезкой девочки Макарии.

Убийца исчез мгновенно: на моей памяти так испаряться умел только Гермес. Я задержался в подвале подольше, рассматривая цепи, скользя по ним пальцами. Отмечая, как они отзываются рукам – словно знают, что когда-то эти руки были скованы их родней.

Офрис, самая короткая и самая драгоценная ночь, острая ухмылочка отца, цепи на руках и влажно падающие где-то неподалеку капли. Шепот Эпиметея: «Ковка хорошая… ничего, я сейчас крюки, которые из стен…»

Это не работа Гефеста. Ковка Циклопов, еще до времен их заточения в недра Тартара Кроном. Кого они рассчитывали сковать этими звеньями? Может статься, самого Крона, когда он только выступил против своего отца, Урана-Неба?

И как могли оказаться эти цепи в руках смертного, пусть и родственного богам, царя Эфиры?!

Ладно, у меня будет время его спросить. В моем царстве.

Сквозь подвальные своды из дворца долетел сухой, отчаянный вопль басилевса, повстречавшегося со своим гостем и пленником лицом к лицу. Надеюсь, после разговора с Убийцей тень Сизифа способна будет отвечать.

* * *

Вернулся я напрямик: махнул рукой, заставив землю раскрыться, направил колесницу вниз. Четверка победно захрапела, почувствовав родное подземелье. Мы опустились в низовьях Ахерона, здесь я бросил поводья и спрыгнул на каменистое острое крошево. Кони нетерпеливо стригли ушами: желали воды похолоднее и лакомства побольше. Хлопнул по крупу Аластора – тащи своих братцев в конюшню, сам, что ли, дорогу не найдешь?

Рванули, едва не перевернув колесницу.

Мир недовольно задергался, заворчал, будто пес, не узнающий хозяина, но смирился почти сразу, хлынул в меня привычной волной тьмы. Я в задумчивости коснулся пальцами вод Ахерона, посмотрел на Пристань Скорби – медленно, с унылыми стонами к ней брели тени, и лодка Харона привычно пересекала Стикс.