Елена Кисель - Аид, любимец Судьбы. Судьба на плечах [СИ]

– Розочки ей? Ай, захочет еще потрогать, ручки поранит, надо осторожно. Маргаритки? Дельфиниум? Это там все растет, какая из этого приманка… А вот есть гиацинт. Это из крови аполлонова любовника я вырастила.

Сухая ладонь плывет над земляным полом, и из пола робко поднимает головку красный цветок. Разворачивает звездочки-соцветия, будто навстречу солнцу.

– Красивый был мальчик – Гиацинт. Мусагет – он ему голову диском разбил. То ли от ревности, то ли просто нечаянно. Очень плакал потом. А я вот вырастила. Самое лучшее получается на крови: лавр… тростник тот же. А вот еще…

Второй цветок появляется, горбясь. Стебель – нерушимо прямой, но бутон склонён будто бы с почтением, а лепестки разворачивает надменно, будто модница – обновку, которую еще не знает, надевать ли.

Белые лепестки открывают золотую серединку, чуть оранжевую по краям. Запах – юный, сладкий, сильный, веет дурманящими поцелуями, спелой встречей в тени деревьев, горьковатой вечностью, которая пришла и не сбылась…

– На крови? – спросил я, вглядываясь в нежный и печальный золотистый глазок.

– На смерти, – кивнула Гея. – Нарцисс это. Который дары Афродиты отверг. Нимфу какую-то отогнал. Мешала она ему. А говорят – что и саму Афродиту погнал: всё хотел единственную встретить. Так Афродита и влюбила парня в его отражение. Всё сидел, склонялся к воде, любовался – так и усох от голода и страсти около родника. А из тела вот, цветок получился. Слышишь, пахнет как? Смерти это цветок, вот как оно выходит…

– Значит, пусть будет он. Ты поможешь мне? Вырастишь его для моей жены?

– Ай, что ты спрашиваешь, мальчик. Когда я вам, глупым, отказывала. Ты только шепни – где, а я и услышу, и выращу… такой цветок – глаз оторвать не сможет! – И опять этот взгляд – пристальный, ласкающий. – Ну, куда ж ты уже подниматься полез? Виноград не доел. Орешки вот… или опять дела?!

– Трудно оставить твой дом, о Плодоносная Мать. Но мое царство ждет меня.

– Царство? Тартар?

И вдруг повела плечами, наклонила голову, задумавшись, блеснув золотой монетой безумия, случайно оброненной в почву взгляда…

Обиженная Ананка не подавала голоса, и это подвело меня, не хватало отрезвляющего «маленький Кронид…» за спиной.

О, тьма Бездны, это же было просто, я должен был понять еще когда она впервые посмотрела на меня этим обволакивающим взглядом, а уж когда она заговорила о Рее – тут только дурак бы не догадался!

«Вот ведь вечно ты…», «Деметра-то тебя недолюбливает, как и эти все…», «Когда я вам, глупым, отказывала», поглаживания по плечу, как будто мы знакомы вечность, она ни разу не назвала меня по имени, а все потому, что она путает нас, она принимает меня за…

Разошлась черной болью ладонь, годы назад обожженная его серпом. Серпом того, на кого я так непоправимо похож, что та – ну, Рея – та заслонялась ладонью и кричала, когда я нашел ее на краю света. Только вот ей мой облик причинял боль, а Гее…

Зевс знал, кого посылать к Матери-Земле. Знал, кого она во мне увидит.

Брат, ты неповторимый дальновидец. Мне таким не быть никогда.

– А-а, – сказала Гея, плотнее укутываясь в платок. – Я вот все спросить хотела: как там Герочка? Кушает яблочки, которые я ей на свадьбу подарила? А Деметры что-то совсем не видно, раньше приходила, теперь почему не ходит? Ты ей передай – пусть ходит, да. А, у нее же дочь, у Деметрочки. Ну, вот выдаст за тебя дочку – тогда пусть заходит, а ты передай, и если кому-то цветы еще нужны – на похищение или так – то тоже передай, пусть приходят. И сам приходи.

Она провожала меня к выходу, держась за мой гиматий – сухонькая, по грудь мне, не выше. Семенила рядом и пискляво негодовала, что «сначала виноград не доел, а теперь бежит! Куда бежишь, торопыга?»

Я бежал от нее. От безумного сравнения, от ласковых глаз. Но, вспомнив науку Аты, пробормотал: «Жениться».

И она поверила, затараторила, что да, жениться – это нужно. Жениться, детей рожать, цветы растить, жалко, что смертные не всегда об этом помнят, им бы только воевать и землю палить…

А уже потом, когда мы вышли в тихую ночь, в которой пение соловьев перемешалось с храпом великана Антея, добавила задумчиво:

– Жаль, мне теперь ни замуж, ни детей рожать… Может, только цветы растить – понять бы, где и когда… эх, жаль, что самое лучшее – оно медленно вызревает!

И хихикнула, и больше всего меня в нашем разговоре встревожил этот смешок.

* * *

– Зачем ты вытащил меня сюда?

Проклятый остров был олицетворением всего, что я ненавижу.

Он будто был создан как ловушка для солнечных лучей, и они стягивались отовсюду, послушно неслись от колесницы Гелиоса, обваривали горные хребты, в изобилии проливались на холмы, желтили траву и устраивали пляски в кронах горных дубов и барбарисов.

Под ногами бурчало, стонало и клокотало. То успокаивалось, то опять начинало ворочаться.

Потом вершина горы над головой – самая высокая вершина острова – яростно чихнула в небо пеплом. Запахло серой, и танец солнечных лучей поблек. С неба медленно полетели черные хлопья: в северных странах, у гипербореев, такие тоже летят, только белые и холодные. Снегом называются.

– Везде так, – ответил Зевс, словно не слушая. – Видишь? Гефест жалуется, что в его кузницах неспокойно. Горны пылают слишком сильно, ковка портится. А вулканы будто сговорились – они плюются огнем, и их тошнит лавой. Везде…

Мы стояли на одном из утесов гористого плато, глядя на одинокую вершину. Вслед за тучей горячего пепла край кратера лизнули багровые языки. Под ногами заворчало, зарокотало…

– Тифон еще не освоился со своей темницей. Вот и буянит.

– Ты слишком спокойно говоришь об этом, брат.

Я пожал ссутуленными плечами. Титаны первое время тоже ломились на поверхность, а потом поняли, что просто так ворота не отомкнешь, что Гекатонхейры на страже, что Бездна не выпустит, что я держу… теперь вот колотятся время от времени. Больше от безысходности и ненависти, чем еще от чего.

Двери стояли незыблемо – я проверял, сразу как вернулся к себе от Геи. Сторукие тоже не тревожились. А что узник ворочается и дымит – так подымит и перестанет.

– Красиво все-таки, – сказал Громовержец, когда в котле кратера вскипело огненное варево, перелилось через края – и вот уже ало-золотая змея поползла прокладывать себе дорогу по черному камню.

– У меня внизу этого добра хватает. Насмотрелся.

Тон Зевса раздражал. Громовержец говорил слишком знакомо, будто что-то вспомнил и решил вернуться к себе прежнему, до Титаномахии. И неприятно было стоять на горном уступе с ним рядом, чувствовать солнечный ветер в лицо, хотя вот гарью повеяло – легче стало…