Лэйни Тейлор - Мечтатель Стрэндж [litres]

Он твердил себе, что Ниро издевался, что все это розыгрыш. Может, где-то за углом прятался Дрейв, хихикая как школьник.

Но что это за розыгрыш? Изощренная уловка, чтобы он подумал, что в нем есть что-то особенное? Лазло сомневался, что Ниро стал бы таким заниматься, особенно сейчас, когда он был так одержим насущной проблемой. Тион Ниро сотворил много вещей, но легкомысленных – никогда.

Но, возможно, Лазло просто хотел, чтобы это оказалось правдой. Чтобы в нем было что-то особенное.

Он не знал, что и думать. Мезартиум расположился в центре этой загадки, поэтому к нему юноша и собрался – к якорю, словно его притягивали невидимые магнитные поля Музейва. Он покинул дом, все еще держа на руке мотылька Сарай. Лазло не знал, что ей сказать и слышит ли она его. Голова шла кругом от мыслей и воспоминаний, а в сердцевине всего этого – загадка его происхождения.

«Значит, ты можешь быть кем угодно», – сказала ему Сарай, когда он поведал ей о тележке с сиротами и незнании собственного имени.

Он подумал об аббатстве, монахах, рядах колыбелек, плачущих младенцах и о самом себе, молчаливом в их среде.

«Неестественный», – назвал его брат Аргос. Слово эхом отдалось в мыслях Лазло. Неестественный . Но он лишь подразумевал молчание младенца, не так ли? «Я не сомневался, что ты умрешь, – сказал монах. – Ты был серый как дождь».

По голове Лазло пробежал холодок, спускаясь по затылку на спину.

«Ты был серый как дождь, но со временем вернулся здоровый цвет».

На тихой улочке спящего города Лазло замер как вкопанный. Поднял руку, в которой еще недавно держал кусок мезартиума. Крылья мотылька поднимались и опускались, но юноша смотрел не на него. Цвет снова ушел – грязная серая полоса на ладони, где лежал тонкий кусок. Он знал, что со временем она пройдет, если больше не касаться мезартиума – иначе она тут же вернется. Много лет назад его кожа была серой, а затем стала нормальной.

Голову заполнил звук собственных сердцебиений.

Что, если он вовсе не был болен? Что, если он… был куда более странным, чем подразумевала его фамилия?

По нему прошла новая волна мурашек. Он-то думал, что некое свойство металла реагирует на кожу, но он единственный, кто среагировал на мезартиум.

А теперь, если верить Тиону, мезартиум среагировал на него.

Что это значит? Что все это значит? Лазло снова пришел в движение и быстро зашагал вперед, жалея, что Сарай нет рядом. Он хотел взять ее за руку, а не держать на своей ладони мотылька. После чуда и легкости полета в столь реальном сне Лазло чувствовал себя тяжелым, вялым и запертым здесь, на поверхности мира. Вот в чем проклятие грез: после них ты просыпаешься в блеклой реальности, без крыльев на плечах и без богини в объятиях.

Что ж, может, у него никогда и не будет крыльев в бодрствовании, но у него будет Сарай – не ее фантом, не мотылек, а она, из плоти, крови и духа. Лазло поклялся себе, что так или иначе – эта часть его сна осуществится.

Когда Лазло ускорил шаг, Сарай последовала его примеру. Босые ноги ловко шагали по прохладному металлу ангельской ладони, словно она пыталась поспеть за юношей. Движение было бессознательным. Как сказали Руби со Спэрроу, на самом деле она была не здесь, но в ее теле оставался кусочек сознания, чтобы знать, когда поворачивать в другую сторону и не сойти с края руки серафима прямо в бездну.

Большая часть ее сознания находилась с Лазло: сидела на запястье и жалась к закрытой двери его разума. Девушка чувствовала, как участился его пульс, как по коже побежали мурашки, и в то же время испытала источаемый им всплеск эмоций – это напоминало особый трепет, изумленное благоговение, которое можно почувствовать в присутствии чего-то возвышенного. Но какими бы четкими и сильными ни были эти эмоции, Сарай не могла понять их причины. Его чувства накатывали на нее волнами, как музыка, слышимая через стену, но мысли оставались спрятанными внутри.

Остальные девяносто девять мотыльков улетели и кружили по городу группками, пытаясь найти хоть намек на какую-то активность. Но Сарай не видела ничего подозрительного. Плач затих. Тизерканские стражи бесшумными силуэтами маячили на своих сторожевых башнях, а золотой фаранджи направился прямиком в лабораторию и заперся на все замки. Эрил-Фейн и Азарин спали – она в кровати, он на полу, и между ними закрытая дверь, – а шелковые сани стояли все на том же месте, где их оставили.

Сарай убеждала себя, что беспокоиться не о чем, а потом, прокрутив эти слова в голове, горько – и беззвучно – рассмеялась. «Не о чем беспокоиться? Да уж, совершенно не о чем». О чем же она может тревожиться?

Всего лишь о раскрытии, резне и смерти.

С этими тревогами она выросла, их притупило чувство чего-то давно знакомого. Но появились и новые тревоги, они шли в комплекте с надеждой, страстью и… любовью, и все это было незнакомым и ни в коем случае не притупленным. До недавнего времени Сарай едва ли могла сказать, ради чего стоит жить, но теперь ее сердца полнились основаниями. Они были набухшими, тяжелыми и перегруженными грозным стремлением жить – из-за Лазло и мира, который они вместе построили, когда их разумы соприкоснулись, и, невзирая ни на что, веры, что они могут сделать его явью. Если бы только другие им позволили…

Но нет.

Сегодня они с Лазло искали друг в друге утешения – и нашли его, спрятались в нем, отгородившись от реальности и ненависти, которой невозможно противостоять. У них не было ни выхода, ни надежды, поэтому они упивались тем, что у них имелось – друг другом, хотя бы во снах, – и пытались забыть обо всем остальном.

Но забыть невозможно.

Сарай приметила Разаласа, взгромоздившегося на якорь. Обычно она избегала монстра, но теперь подослала группку мотыльков поближе. Во сне он был прекрасен. Он мог бы послужить символом надежды – если его можно переделать, то и остальное не проблема, – но вот же он, такой же, как всегда: символ одной лишь жестокости.

Ей претил его вид. Мотыльки разделились и улетели прочь, и в эту секунду до Сарай донесся звук. Откуда-то снизу, в тени якоря, раздались шаги и что-то еще. Угрюмый скрип – низкий и повторяющийся. Вливая больше сознания в эту дюжину мотыльков, она отправила их на разведку. Они уловили звук и полетели на него – в проулок, идущий вдоль основания якоря.

Сарай знала это место, но не очень хорошо. Этот район был заброшенным. За все время, что она спускалась в Плач, здесь никто не жил, а посему и причин отправлять сюда мотыльков не имелось. Она совершенно забыла о настенной росписи, и ее вид пленил девушку: шесть мертвых богов, отвратительно голубых и истекающих алым. А посредине – ее отец: герой, освободитель, палач.