Ричард Адамс - Майя

– Не стану я о Ступенях рассказывать, – пробормотала девушка.

– О каких ступенях? – удивилась Майя.

– Бериальтида выросла на острове Квизо, но жрицей стать не захотела, вернулась в Ортельгу. А теперь вот за нами увязалась, решила помочь в Хальконе порядок навести.

– Ну, ты скоро великой путешественницей станешь, совсем как я, – дружелюбно улыбнулась ей Майя.

Бериальтида насупилась и ничего не ответила. Майя удивилась: неужели ортельгийка ей завидовала или приревновала к Та-Коминиону? Нет, в девушке чувствовалась рассеянная задумчивость и отстраненность, будто мысли ее блуждали где-то далеко. Судя по всему, она была богата – стесненная в средствах женщина вряд ли могла позволить себе дорогое платье синего шелка и изящные сандалии. С Та-Коминионом Бериальтида говорила на равных, не как рабыня или прислужница. Непохоже, что она – шерна; шернам такая холодность не пристала. Может быть, все ортельгийские шерны так себя ведут? Наверняка в Ортельге к женщинам относятся так же, как в Субе, и Бериальтида – та же Лума, только хорошенькая. «Ох, я же сама субанка! – вздохнула Майя про себя. – О великий Шаккарн, подумать только, я – субанка!»

Наконец все уселись за столы. Пока невольники обносили гостей угощением, Майя завела разговор с Бель-ка-Тразетом и сразу поняла, что Эльвер-ка-Виррион был прав, говоря, что барон – интересный собеседник. Должно быть, когда-то он был жизнерадостным юношей, горел отвагой, гордился своими подвигами. Эльвер-ка-Виррион упомянул, что барон – искусный охотник. Наверное, его задрал дикий зверь, и из-за увечья Бель-ка-Тразет озлобился на весь мир, но не желал давать ни малейшего повода для жалости или сочувствия. Его сдержанные манеры были безупречны, каждое слово и жест исполнены необычайного достоинства и уверенности в себе. Ортельгийцы относились к барону с трепетным, почти суеверным страхом и глубоким почтением. Его словно преследовали неведомые демоны, заставляя обдумывать любой поступок, чтобы никто не смог заявить: «Вот, поглядите, как Тразет сочувствия ищет, уродство свое выставляет…» или: «Ох, каково-то этой красавице-шерне с таким страхолюдиной…» Помнится, Эльвер-ка-Виррион говорил, что барон превратил свой остров в неприступную крепость – нет, похоже, он сам от всех огородился прочной крепостной стеной.

Сперва Майю смущало странно неподвижное лицо барона, но вскоре, захваченная беседой, она забыла о жутких шрамах. Бель-ка-Тразет, в отличие от многих мужчин, не робел перед ее красотой – очевидно, она его не возбуждала, – но держался учтиво и слушал Майю внимательно, что ей льстило. Вдобавок он и сам быстро убедился, что его собеседница хоть и не знатного рода, но весьма смышленая и сообразительная, поэтому разговаривал с ней свободно и на самые разные темы. Они обсудили Терекенальт и Катрию, поговорили о короле Карнате (Бель-ка-Тразет упомянул, что они с королем вместе охотились на леопардов), обменялись впечатлениями о Субе. Майины замечания барон выслушивал с тем же интересом, что и мнения своих спутников. Майя поведала ему о Мирзате, об озере Серрелинда и даже о своей жизни у Сенчо. Бель-ка-Тразет восхитился ее стойкостью и храбростью. Похоже, он, как и Нассенда, по своим меркам оценивал окружающих, независимо от их богатства, власти или знатности. Однако, в отличие от Нассенды, сочувствовать он не умел: наверное, прославленный охотник считал, что люди сродни диким зверям – быстрых и ловких смельчаков он уважал, а ленивые и нерасторопные трусы его не интересовали.

Гед-ла-Дан, время от времени вмешиваясь в разговор, расхваливал Майю на все лады и с плохо скрытой завистью расспрашивал о жизни в Бекле, хотя из его презрительных замечаний следовало, что он не одобряет ни бездумных развлечений, ни девушек, которые отдаются тому, кто больше заплатит. Впрочем, уроки Оккулы и Неннониры пошли впрок: Майя с ласковой снисходительностью отвечала невеже, чем заслужила одобрительную улыбку Та-Коминиона. Сам юноша говорил мало, однако не сводил с Майи восхищенных глаз, а она отчаянно заигрывала с обоими ортельгийцами, хотя ей и было жаль Бериальтиду. По мнению Майи, в их компании недоставало третьей девушки, но, по-видимому, Бель-ка-Тразета не волновали традиции пиршеств, где каждому знатному гостю полагалась прелестная спутница; а может быть, Эльвер-ка-Виррион перестарался и решил, что Майе лучше обойтись без соперниц.

Тем временем баррарз шел своим чередом; мужчины уже захмелели, шум голосов усилился. Неннонира с какой-то шерной расхаживали по пиршественному залу между длинных столов, будто цапли по берегу озера, то и дело останавливаясь и заговаривая с гостями.

Ужин подходил к концу. Майя отправилась за сластями, разложенными на столе в центре зала. Внезапно со всех сторон зазвучали громкие, восторженные крики: десять юношей в мундирах с эмблемой белишбанского полка – волчьей головой – вскочили со своих мест и решительно зашагали навстречу Майе. Не зная, что за этим последует, она торопливо отошла в сторону.

Молодые люди отодвинули стол к стене и бесцеремонно согнали с мест гостей, оказавшихся на их пути, а потом выстроились в шеренгу, сцепили руки друг с другом и замерли в ожидании знака старшего – высокого юноши, на обнаженной груди которого красовалась татуировка в виде двух сине-алых леопардов. «Ему бы искупаться не помешало», – подумала Майя, недовольно морща нос. Белишбанцы начали раскачиваться и ритмично выкрикивать какие-то слова, сопровождая возгласы одинаковыми жестами.

К Майе подошла Неннонира – она уже давно сбросила накидку и гордо выставляла напоказ серебряные украшения под полупрозрачным одеянием. Майя недоуменно приподняла бровь и кивнула на шеренгу юношей.

– А, это белишбанский обычай, – усмехнулась Неннонира. – Стрека, боевой танец. В старину воины его перед битвой исполняли, для устрашения врагов. Без него баррарз не баррарз.

Татуированный юноша начал выкрикивать какие-то заклинания на неизвестном Майе языке:

– Ки-йа, ки-йа, ки-йа! Уай ки-йа, уай ки-йя!

– А хи-ха! – ответили его соратники, делая шаг в сторону.

– Бана, бана, бана! Хи-по лана, хи-по лана!

– Ба, уай-ма!

Они принюхивались, широко раздувая ноздри, скалили зубы и мотали головами, топали и вертелись, кривили лица в жутких гримасах, хлопали в ладоши и потрясали воображаемыми копьями.

Ритм зловещего танца все убыстрялся. Воины сверкали выпученными глазами, горбились и пригибались к полу, рыча и злобно фыркая; потом поворачивались, вытянув вперед руки, и притворно бросались на противника. Время от времени татуированный юноша умолкал, и все воины дружно завывали, будто стая обезумевших волков из преисподней.

Размеренный, решительный топот, громкие хлопки в ладоши и отрывистые, звонкие шлепки по бедрам, высунутые языки на искривленных яростью физиономиях – невероятное представление зачаровывало и возбуждало зрителей, так что вскоре в зале раздались боевые кличи, одобрительные выкрики и стук кинжалов и кубков по столешницам. Белишбанцы, не прекращая приплясывать, притопывать, завывать и улюлюкать, гуськом двинулись вдоль столов, шутливо нападали на мужчин и похищали их спутниц. В конце концов у самой двери на веранду татуированный юноша воскликнул: «Уилла-уа, уилла-уа, уилла-уа!» – схватил в охапку Отавису, которая случайно оказалось поблизости, и швырнул ее своим соратникам. Два воина поймали ее, а остальные сомкнули строй вокруг них и, кружась в стремительном хороводе, унесли из зала.