Брендон Сандерсон - Слова сияния

Пока он устраивался поудобнее, подошли двое слуг: один – со столиком, другой – с теплым влажным полотенцем, чтобы протереть глаза и руки. Позади них ждали своей очереди королевские испытатели. Сколько времени прошло с той поры, когда Таравангиан мог оставаться в одиночестве, в настоящем одиночестве? Это было еще до того, как у него начались боли.

Мабен постучала в открытую дверь и внесла его утреннюю трапезу на подносе – густую кашу из тушеного зерна с приправами. Считалось, что эта еда полезна для него. На вкус она напоминала помои. Разбавленные помои. Мабен шагнула вперед, чтобы подать завтрак, но Мралл – тайленец в черной кожаной кирасе, который брил голову и брови, – задержал ее, взяв за плечо.

– Сначала проверка, – напомнил он.

Таравангиан поднял голову, посмотрел в глаза здоровяку. Мралл мог возвышаться над горой и пугать сами ветра. Все предполагали, что он главный телохранитель Таравангиана. Правда была куда тревожнее.

Мралл был тем, кто каждое утро решал, проведет ли Таравангиан грядущий день как король или как узник.

– Ты ведь можешь позволить ему сначала поесть! – запротестовала Мабен.

– Это важный день, – возразил Мралл своим низким голосом. – Я хочу узнать, что покажет проверка.

– Но…

– Мабен, он вправе требовать этого, – вмешался Таравангиан. – Давайте начнем.

Мралл отступил, и подошли испытатели – трое бурестражей в покрытых нарочито запутанными узорами мантиях с капюшонами. Они вручили ему несколько страниц с цифрами и глифами. Очередная вариация в последовательности все более сложных математических задач, которые сам Таравангиан сочинил в лучшие времена.

Король взял перо неуверенными пальцами. Пусть он не ощущал себя глупым, но так часто и случалось. Только в самые худшие дни мужчина тотчас же чувствовал разницу. В такие дни разум его был подобен смоле, а сам он становился пленником собственного разума, осознающим, что дела пошли хуже некуда.

Сегодня, к счастью, не такой день. Он не полный придурок. В худшем случае – просто тупица.

Таравангиан принялся за испытания, решая те математические задачи, какие мог. На это ушел почти час, но во время занятия он смог оценить собственные способности. Как и подозревал король, нынче он не блистал умом – но и в глупца не превратился. Он был… обыкновенным.

Что ж, сгодится.

Он отдал листы бурестражам, которые тихонько посовещались между собой, а потом повернулись к Мраллу.

– Король годен для служения, – объявил один. – Он не может давать обязывающие пояснения Диаграммы, но может действовать не под надзором. А также вносить изменения в политику правления при условии трехдневной задержки перед тем, как эти изменения вступят в силу, и свободно принимать решения в качестве судьи.

Мралл кивнул и посмотрел на Таравангиана:

– Вы принимаете эту оценку и эти ограничения, ваше величество?

– Принимаю.

Мралл отступил, позволяя Мабен подать королю завтрак.

Троица бурестражей спрятала бумаги с решенными задачами и разошлась по собственным каютам. Испытание было дурацкой процедурой. На нее каждое утро приходилось тратить драгоценное время. И все-таки это лучший из всех способов, которые они смогли придумать, чтобы справиться с его состоянием.

Жизнь могла быть сложна для человека, который каждое утро просыпался с разным уровнем умственных способностей. Тем более в том случае, когда весь мир зависел от его гения – или мог разрушиться по причине его идиотизма.

– Как оно там? – негромко поинтересовался Таравангиан, ковыряя завтрак, который остыл за время испытания.

– Ужасно, – ответил Мралл с ухмылкой. – Как мы и хотели.

– Не надо наслаждаться страданием, – укорил Таравангиан. – Даже если оно наших рук дело. – Он съел немного каши. – Особенно если оно наших рук дело.

– Как пожелаете. Больше не буду.

– Ты действительно можешь так легко меняться? – спросил Таравангиан. – Выключать эмоции по собственному желанию?

– Разумеется, – бросил Мралл.

Что-то в этом зацепило короля, какая-то мелочь вызвала его интерес. Если бы он был в одном из своих более блестящих состояний, мог бы за нее ухватиться – но сегодня мысли как будто ускользали сквозь пальцы, как вода. Когда-то упущенные возможности раздражали его, но в конце концов он с этим смирился. Дни блестящего разума, как он убедился, влекли за собой особые проблемы.

– Покажите мне Диаграмму, – велел он. Что угодно, лишь бы отвлечься от баланды, которой его кормили.

Мралл отступил, позволяя Адротагии – главной из ученых Таравангиана – приблизиться, неся толстый том в кожаном переплете. Она положила книгу на стол перед королем и поклонилась.

Таравангиан коснулся кожаной обложки кончиками пальцев и на мгновение ощутил… благоговение? Так ли оно на самом деле? Благоговел ли он хоть перед чем-нибудь? Ведь бог, как ни крути, мертв, и потому воринизм представлял собой фальшивку.

Но эта книга и впрямь священна. Он открыл ее на одной из страниц, заложенной тростинкой. Внутри были каракули.

Маниакальные, помпезные, грандиозные каракули, ценой мучительных усилий скопированные со стен его бывшей спальни. Наброски один поверх другого, списки цифр, с виду бессмысленные, и фразы, фразы, фразы, записанные рукой, сведенной судорогой.

Безумие. И гений.

Тут и там Таравангиан обнаруживал признаки того, что это начертал он сам. То, как виляли строчки, то, как он расположил надпись вдоль края стены, как если бы это был край страницы, на которой не хватило места, чтобы все записать. Король ничего не помнил. Это был результат двадцати часов чистейшего безумия. Тогда он блистал сильней, чем когда бы то ни было.

– Адро, тебе не кажется странным, – заговорил король, – что гениальность и идиотизм так похожи?

– Похожи? – переспросила Адротагия. – Варго, я вовсе не считаю их похожими. – Они с Адротагией выросли вместе, и та по-прежнему называла его детским прозвищем. Ему это нравилось. Напоминало о днях, когда все это еще не началось.

– Как в самые глупые дни, так и в самые невероятные, – пояснил Таравангиан, – я не способен осмысленно общаться с окружающими. Как будто… как будто я превращаюсь в шестеренку, которая не стыкуется с теми, что вращаются рядом. Слишком маленькую или слишком большую – не важно. Часы все равно не будут работать.

– Я об этом не думала, – призналась Адротагия.

Когда Таравангиан достигал пределов отупения, ему не разрешали выходить из комнаты. Он проводил там дни за днями, пуская слюни в углу. Если же он глупел не так сильно, то мог выйти наружу под чьим-то наблюдением. Тогда король по ночам оплакивал свои поступки, зная, что совершенные зверства были необходимы, но не понимая причин.