Джон Норман - Контрабандисты Гора [ЛП]

— Обычно мы отбираем у них туники, когда они оказываются внутри, — заметил охранник.

— Это беглая рабыня, — объяснил мой конвоир.

— Я понял, — протянул охранник, с интересом уставившись на меня.

Пойманных рабынь, как уже было упомянуто ранее, обычно возвращают их владельцам голыми. Нагота, по-своему делает повторный побег менее вероятным. Практически сразу после моей поимки он забрал у меня одежду. Теперь у меня появились подозрения, что подобное соображение могло бы объяснить отсутствие одежды у кейджер, изолированных внутри частокола. «Действительно ли они настолько особенные, — размышляла я, — что подобная предосторожность показалась необходимой, или это — часть некого плана, должного усилить ауру особенности и таинственности, которой, казалось, было окружено это место, возможно, вполне сознательно?»

— Как её назвали? — осведомился охранник.

— Лаура, — ответил мой конвоир.

Тогда охранник вытащил из своего кошелька маркер, и я почувствовала, как его мягкий кончик заскользил по моей левой груди. Посмотрев вниз, я увидела там несколько символов, которые мне были совершенно неизвестны.

— Там написано, — снизошёл до пояснений охранник, — «Лаура».

— Другие, насколько я могу судить, не подписаны, — заметил мой конвоир.

— Они — призовые рабыни, — пожал плечами охранник. — Это отличит её от остальных.

— Мне кажется странным, — хмыкнул мой конвоир, — что потребуется какая-то маркировка, чтобы дать это понять.

— Уверяю тебя, — усмехнулся охранник, — твоя красотка ни в чём им не уступит.

Признаюсь, я была несказанно рада, услышать эту непрошенную, независимую оценку. Какая женщина, хоть рабыня, хоть свободная, не хочет, чтобы её признали красивой? «Ах, если бы только он мог бы видеть меня такой», — подумала я. Как я надеялась, что он мог бы найти меня интересной, тем интересом, который мужчина испытывает к женщине, которую он мог бы купить. Конечно, он получил от меня немало удовольствия по пути к корабельному лагерю, того самого удовольствия, которое рабовладелец получает от своей рабыни. Но также он хорошо научил меня тому, что я была бессмысленным объектом удовольствия, и хотя сам он всего лишь использовал меня, порой с небрежностью и безразличием, я кричала от потребностей, экстаза и беспомощной страсти. А что он мог поделать? В лесу кроме меня никаких других доступных ему рабынь не было, я была единственной на много пасангов вокруг. Я была не больше, чем имевшимся под рукой удобством для его жажды, удобством, находившимся от него не дальше длина его поводка. Могла ли я заинтересовать его, как рабыня желает заинтересовать владельца? Будь я свободной женщиной, возможно, я могла бы мучить его, заставлять его жаждать меня, флиртовать, позволять приближаться и затем отталкивать от себя, требовать внимания и торговаться, дразнить и язвить, намекать на свою благосклонность, а затем, возможно, с притворным удивлением или презрением, отказывать в них. Разве я не смогла бы сделать своё компаньонство, если бы я интересовалась этим, призом в игре, в которую играли многие, и из которой я, по своей прихоти, могла выйти в любой момент? Разве я не смогла бы продать себя на моих собственных условиях, когда я сочла бы это целесообразным, лицу, предлагающему самую высокую цену, за статус и богатства? Но в таких делах нельзя спешить. Соблазнение, кажущиеся обещания, а затем отказ. Какая власть имеется в расположении свободной женщины! Разве это не самое приятное времяпрепровождение, одно из наиболее захватывающих развлечений, со всеми его эпизодами, историями и забавами, причём дважды восхитительными, сначала в исполнении, а затем, ещё раз в воспоминаниях и пересказах? Смакование таких деяний, конечно, является фабулой большинства разговоров на посиделках свободных сестёр. Кто окажется самой квалифицированной в этой игре, на чьём счету больше всего побед, которая из них записала в свой актив больше всего разбитых сердец, кем будут восхищаться на этой неделе, чьему примеру будут подражать и кому больше всех завидовать? Но я не принадлежала к сомну таких женщин. Я была рабыней. Ничто из такой тактики, уловок и хитростей не может быть моим оружием. Мы в полном распоряжении свободных людей. Мы должны повиноваться, без промедлений и без сомнений. Простого слова, жеста или щелчка пальцев достаточно, чтобы командовать нами. Разве я плохо изучила это в лесу? Мы торопимся исполнить любое желание наших владельцев. Нам можно только надеяться, что мы сможем им понравиться, что мы будем им приятными, что нами будут довольны, ведь в противном случае мы должны ожидать наказания. Так что, игры свободной женщины далеки от рабыни. Впрочем, я и сама не жажду играть в них. Более того, такие игры могут быть опасными. Гореанские мужчины не любят, когда с ними шутят. Та же самая свободная женщина, которая ещё недавно могла бы дразнить небрежно надетой вуалью, или мельканьем туфель под подолом, позже может найти себя раздетой и в ошейнике у ног некого товарища, которого утомили её игры. Почему они ведут себя так, спрашивала я себя? Может, они хотят ошейник?

— Обычная, посредственная шлюха, среднее рабское мясо, не знаю как заслужившее ошейник, — проворчал мой конвоир.

— Может, тут вовлечены некие другие соображения? — предположил охранник.

— Политические соображения? — уточнил мой конвоир.

— Возможно, — пожал плечами охранник и сменил тему: — Вымпел всё ещё поднят?

— Да, — кивнул мой конвоир.

— Напои её, — указал охранник в сторону резервуара, — а потом отведи в конуру и закрепи, как тебе хочется. Позже я пришлю рабыню, чтобы накормить её.

И меня подвели к резервуару.

— На четвереньки, — скомандовал мой конвоир. — Пей.

Опустившись на четвереньки у края резервуара, я наклонилась и припала губами к воде. Поводок свисал с кольца на моём ошейнике и поднимался к руке мужчины. Я хорошо знала, как меня поставили и как поили. Разве не также могли бы поить слина или верра? Такими тонкими способами рабыне часто напоминают о том, что она — животное, которое, при этом, вероятно, представляет некоторый интерес для мужчин.

Потом меня отвели к канаве около стены, где позволили облегчиться.

— А теперь, — сказал он, — снова вставай на четвереньки и ползи в конуру.

Мужчина шёл рядом со мной, вплоть до того момента, когда я, по-прежнему оставаясь на четвереньках, вползла в полумрак конуры. Мне вспомнилось, «присмотр» за мною был передан в его ответственность.

Моим глазам потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться к сумраку конуры. Подо мной был крепкий пол, сбитый из толстых плах, а вокруг бревенчатые стены. Внутри было несколько рабынь, но и свободных мест хватало. Насколько я могла сказать, ни одна из девушек не была прикована. Моё внимание, когда мои глаза окончательно привыкли к тусклому свету, привлекла одна из рабынь. Девушка сидела в стороне, низко опустив голову, её длинные тёмные волосы рассыпались по коленям, которые она обхватила обеими руками. Она казалась воплощением безнадежности и страдания. Но, что поразило меня больше всего, так это то, что она, единственная из всех рабынь внутри частокола, была в платье. Конечно, платье это было без рукавов, как и подобает рабской одежде, но его длина, если бы она встала, вероятно, прикрыла бы её ноги по самые щиколотки. Несомненно, это был предмет одежды рабыни, но это не была туника, не обычный, короткий предмет одежды из тех, в которые рабовладельцы так любят наряжать своих девушек, чтобы напомнить им, что они — рабыни, и которые, к удовольствию мужчин, оставляют немного места для полёта фантазии относительно их прелестей и их очарования, или намного более откровенный камиск, в некоторых городах даже запрещённый для публичного ношения. Тем не менее рабыня будет жалобно выпрашивать разрешить ей носить любой их этих предметов одежды, и будет несказанно благодарна, если ей это позволят. Скорее это был тот вид рабской одежды, в который почтенна матрона могла бы одевать своих рабынь, если бы она решила развлечь своих сыновей. Я была уверена, что это был единственный предмет одежды, который носила та странная рабыня. К тому же, это платье, несомненно, не имело никакого закрытия снизу. Единственный предмет рабской одежды, о котором я знала, у которого такое закрытие имелось, был турианский камиск. Я не понимала, почему именно этой рабыне, и никому из других, разрешили носить одежду, причём столь изысканную и скромную.