Джон Норман - Контрабандисты Гора [ЛП]

— Ну и как это теперь объяснять? — спросил помощник тавернера.

— На них кто-то напал в темноте, оглушил и ограбил, — усмехнулся я.

— Не думаю, что их наниматель обрадуется, — заметил мой попутчик.

— Подозреваю, что он будет рад даже больше, чем Ты можешь себе представить, — отозвался я.

— Вы превзошли его ожидания? — уточнил догадливый малый.

— По крайней мере, я на это надеюсь, — хмыкнул я.

— Выходит, ваш наём будет стоить два статерия? — предположил он.

— Думаю да.

— Я должен вернуться в таверну, — сказал мужчина.

— Мы пойдём вместе, — сообщил ему я. — Полагаю, что теперь смогу получить моё оружие.

— Конечно, — согласился он.

На каком корабле, размышлял я по пути к таверне, я отправлюсь в путешествие? Конечно, эти дни я частенько наведывался на причалы, последний раз сегодня утром, ожидая, сам не знаю чего. Кого я высматривал, кого ждал?

Я помнил что, её номер на торгах был сто девятнадцать, но она не имела никакого значения.

Она была рабыней.

Меня вместе с несколькими другими девушками течение многих дней держали в то ли подвале, то ли темнице, у подножия лестницы, на сырой, провонявшей соломе. Только по изменению тусклого света, просачивавшегося внутрь сверху, сквозь узкие зарешеченные окна, мы могли судить о времени проведённом здесь. Первые четыре дня меня держали в сирике, но потом его сняли. Наконец-то я смогла свободно двигать руками и ногами, и не чувствовать тяжесть на своей шее. Насколько беспомощны мы, находясь в сирике, но и, возможно, красивы. Однако, спустя всего два дня, меня, как и некоторых других, приковали к стене. Они могут делать, да и делают, с нами всё, что они придёт в голову. Это было сделано посредством ошейника и цепи, которая шла к тяжёлому кольцу, свисающему со штыря, вмурованного в стену. Теперь я чувствовала себя ещё более беспомощной, чем когда носила сирик, в котором я хотя бы могла перемещаться, хотя и маленькими шажками. Также сирик позволяет поднимать руки, например, чтобы поднести пищу ко рту, когда нам разрешают использовать для руки, чтобы питаться. Теперь я могла перемещаться не далее, чем на два или три фута от стены. Ошейник тяжело оттягивал мою шею, цепь лязгала при каждом моём движении. Несомненно, самого подвала, или темницы, с её толстыми, массивными стенами, было вполне достаточно, чтобы удержать нас на месте. Внутри помещения мы были совершенно беспомощны, учитывая стены, зарешеченную дверь наверху узкой каменной лестницы, нашу наготу, мужчин вокруг и много чего ещё, но, как мне кажется, у цепей, того или иного вида, скорее всего, была и другая цель или цели. Не исключено, они должны были послужить для нас символическим, консультативным или, возможно, поучительным моментом, который должен был окончательно избавить нас от сомнений в том, что мы были рабынями, только этим и ничем, кроме этого. Или же, возможно, дело было просто в том, что мужчинам нравится видеть нас такими, столь уязвимыми и беспомощными в таких узах, в узах, которые они выбрали для нас. Я предполагаю, что должна была бы негодовать из-за своей наготы и таких вот ограничений, а также из-за частого выставления на открытое, публичное, тщательное исследование, стоило только мужчинам того пожелать. Они рассматривали и оценивали нас так, словно мы были животными, впрочем, мы теперь и были животными, и прекрасно сознавали это, особенно, когда были вынуждены пить и есть из корыт, стоя на четвереньках и не имея права использовать руки. Но я почему-то сочла, что всё это, моя беспомощность, моё подчинение бескомпромиссному мужскому доминированию, так или иначе, мне подходит, соответствует, успокаивает и волнует. Здесь, как никогда на Земле, я почувствовала себя женщиной, впервые, радикально и фундаментально женщиной, далеко вне того, что я испытала на Земле. Можно сказать, что здесь я, наконец-то, изучила, кем я была по своей природе и характеру. Мне больше нет нужды симулировать быть кем-то ещё, своего рода искусственным мужчиной, псевдомужчиной или гротескной копией мужчины, ни даже чем-то напоминающим мужчину, или существом, для которого пол должен быть незначительным или не важным, а то и вообще существом среднего рода, без пола и без смысла к существованию, меньше чем ничто, не больше, чем социально сконструированный артефакт. Теперь я была той, кем я была на самом деле, причём полностью, пусть мои ноги по щиколотку тонули в гнилой соломе, пусть я была нагой и находилась на другой планете. Несомненно, это было связано не только с моими потребностями и той несчастливостью, с которыми я столкнулась на Земле, но также и с мужчинами этого мира, доминирующими, властными, зрелыми, рассматривавшими меня как женщину и как рабыню, и обращавшимися со мной как с таковой. Эти мужчины оказались настолько естественными, настолько ошеломительными и сильными, что перед ними я окончательно осознала себя рабыней, что перед ними я могла быть только рабыней.

Женщины вокруг меня постоянно менялись, одних приводили, других уводили. Иногда в подвале появлялись мужчины в богатых одеждах, разительно отличавшихся от простых туник охранников. Они рассматривали нас, сверялись с какими-то списками, делали в них какие-то пометки. В работорговом доме, пока шёл процесс моего обучения, я изо всех сил налегала на гореанский, стараясь улучшить мои знания и произношение. Всё же это был язык моих владельцев. Достаточно часто мне, когда я допускала ошибку в грамматике, или осмеливалась плохо подбирать или использовать неподходящее слово, приходилось чувствовать предостерегающий удар хлыста от моих наставниц, носивших, так же как и я, клеймо и ошейник. Здесь, в этом подвале, или в темнице, в этом отношении мне было намного легче. Здесь мои ошибки вызывали только развлечение, насмешки или презрение. Зачастую я обменивала часть своих порций на уроки языка. Несколько раз некоторым из нас приказывали встать в ряд, широко расставив ноги и держа руки на затылке, и обследовали. Со мной это было сделано дважды. Иногда ту или иную рабыню отводили в сторону и использовали прямо на соломе. Для большей части нас гореанский был родным языком, далеко не все мы, сидевшие в том подвале, были иномирянками, животными, доставленными из мира рабынь. Гореанки часто подлизывались к охранникам, пытаясь выведать у тех хотя бы крохи информации. Они перекрикивались с часовыми от подножия лестницы, поскольку вставать на ступени рабыням не разрешалось, за исключением тех случаев, когда их приводили в это место или забирали из него. Боюсь, разведать им удалось немного. Фактически наверняка мы знали только то, что находились около воды. Снаружи доносился плеск прибоя. Через некоторое время я поймала себя на мысли, что могу понимать большую часть из того, что говорили гореанки вокруг меня. Из их переговоров я уяснила, что это здание, довольно большое, судя по размеру подвала, было своего рода складом, товары из которого, по крайней мере, те, которые хранились в нём в настоящий момент, будут отправлены куда-то на север. Это следовало из случайно подслушанных замечаний и обмолвок. Охранникам, похоже, самим было неясно, где именно на севере находится пункт назначения. Теперь даже во сне я говорила по-гореански.