Ядвига Симанова - Восход памяти [litres]

Константин, повесив на спинку стула кашемировое пальто, обошел вокруг стола и, усевшись в кресло Тимура Сардоковича, заговорил с размеренной интонацией университетского лектора:

– Знаешь, что я из всего этого вывел?

Марианна выжидательно молчала, поглядывая, как Константин теребит дужку очков.

– Маршрутка, фиолетовые бесы, похожие на тараканов, души в зеркалах – все эти метафорические образы, живописуемые Мансуровым, свидетельствуют о флуктуации восприятия неясного генеза. Не представляю, какие обстоятельства могли спровоцировать отклонение, несомненно одно: все эти символы имеют отношение к Вихрю — не собирающему дорожную пыль устремленному в небо ветровому столпу, нет, а к настоящему Вихрю – магнитному резонатору, структурирующему окружающее пространство под себя, создающему помехи в информационном поле Земли. Возникает вопрос: откуда Вихрь берет энергию? Полагаю, из некоего источника, который воображение доктора окрестило Элизиумом.

– Бабка в лесу тоже говорила об Элизиуме – Доме чистых душ, – одной из его сторон, – напомнила Марианна.

– Я не исключаю, что доктор был как-то связан с этой старушкой, не исключаю, что она-то и могла вбить ему в голову эти символы. Совпадение подозрительное, но вероятность этого нельзя сбрасывать со счетов. Понимаешь, идея двух сторон Элизиума – это принцип электроснабжения. Сторона Элизиума, на которой якобы обитают пойманный души, – источник электроэнергии, другая сторона – ожидающие маршрутку бесы – накопитель, а главным энергопотребителем в этой цепочке является Вихрь. Определенный оптимизм внушает фраза, которую обронил Мансуров о материальном воплощении Элизиума. Аккумулятор, дающий энергию Вихрю, материален. Соответственно, его можно найти и отключить. И тогда помеха, Вихрь, исчезнет.

Марианне оставалось дивиться самодовольству Константина – без обид, сожаления, отнюдь, он ей по-прежнему был мил, и он спас ее пускай в перекроенном синхронными механизмами их общей памяти прошлом, но спас, и сердце ее переполняла благодарность. И она любовалась его воскресшей самоуверенностью, тем, как ловко он перевернул все с ног на голову, как умело подогнал непостижимое под аргументированную теорию. Константин – атеист, как признался он сам. Атеизм – тоже своего рода вера, отрицание наперед всего, что недоступно обычному восприятию, вера в Ничто. Атеист готов слепо отрицать настолько, насколько верующий – слепо верить. Из Ничего по воле случая возникли галактики, планеты, звезды, живая материя. Ничто ожидает любую живую материю неизбежно после смерти. «Мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», – как поется в песне. Но если абстрагироваться от конкретных понятий, облекаемых в слова, расширить горизонты восприятия, визуализировав образы, то мы увидим одно: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а Дух возвратится к Богу, который дал его» (Екклесиаст 12:7). Разница лишь в словах, которые сковывают, не позволяя видеть глубже, объемнее, дальше за горизонт. Так и Константин облекал в обертки своего понятийного аппарата содержимое необъяснимых мистификаций, что фактически никак не отразилось на понимании их сути.

Меж тем медиум, разгуливавший по кабинету в отражениях зеркал, вдруг еле слышно проронил, впившись взглядом в миниатюрное зеркальце:

– Зеркала меняют цвет – так отражается душа…

Вырванный из памяти клочок – замкнутое пространство лифта, кнопка «Стоп», отчаяние, слова медиума – соединился с другим обрывком другого воспоминания: мальчик Аким, ее, Марианны, заключенная в нем душа и снова слова медиума, но другие, о пустом зеркале: «Безмолвие таит стекло пустое…» – и еще: «…две части в мальчике одном…»

– Илья Вадимович, то зеркальце, которое я вам показывала… Стекло пустое – это значит, что в нем нет ничего, никакой души нет?

– Пустое – значит пустота! – повторил медиум ранее сказанное в отсеке № 29, взяв с полки маленькое зеркальце, так незадолго до того похитившее его внимание, и протянул его девушке.

Когда он коснулся ее руки, пальцы девушки кольнуло током. Зеркальце с откидной крышкой отразило усталые глаза Марианны с блеклыми остатками стершихся теней, следами растекшейся туши – зрелище удручало. Марианна моментально почувствовала неловкость. Но мгновением позже это перестало ее волновать – в зеркале больше не было Марианны, зеркало отражало цвет: от бледно-зеленого он переходил к ярко-салатовому. Под каким бы углом она ни перемещала зеркальце, цвет оставался.

– Гляди! – обернулась она к Константину. – Зеркало! Оно светится зеленым!

Константин заглянул Марианне через плечо.

– Я ничего не замечаю, – сказал он, увидев в зеркальце свое отражение без каких-либо примесей посторонних цветов.

Но Марианна видела, как зеркальная поверхность искрилась переливами салатового и бирюзового, и еще она чувствовала настроение каждого оттенка, которые представлялись ей без тени сомнения живыми, но настроения те отнюдь не были радужными: слабость, нерешительность, отверженность, тотальное неприятие, непонимание – такой спектр чувств явило ей зеркальце. И она доподлинно знала принадлежность открывшейся ей удручающей гаммы чувств.

– Так отражается душа, – произнес медиум, вторя ее мыслям. – Мальчик – его душа… Две в одном… соединены…

Медиум мог больше не утруждать себя объяснениями, она научилась понимать его с полуслова. Марианна взяла зеркальце, захлопнув откидную крышку, убрала его в карман куртки, мысленно пообещав себе, что не оставит Акима, будет следить, чтобы в нужный момент прийти на помощь, сберечь то, что в нем заключено.

На парковке троицу ожидал «форд» Константина, блестевший в предвечерней тьме от капель пролившегося дождя. Все трое проскользнули по территории клиники как тени в отсветах фонарей. Лишь девушка в безукоризненном белом костюме, со строгим пучком на голове проводила их долгим взглядом, стоя у парадного входа в вестибюль. Охранника в черном, «близнеца» того, другого, стертого из памяти прошлого, но навсегда запечатлевшегося в памяти сердца Константина и в кошмарных снах Марианны, в будке у ворот не наблюдалось, шлагбаум был поднят. Автомобиль проезжал между распахнутых решеток металлического ограждения, как вдруг что-то темное ударилось о ветровое стекло, скрежетнуло, будто лезвием, и вспорхнуло ввысь. Марианна оглянулась. Совершенно не удивившись, она увидела, как огромная ворона взмыла вверх и уселась на верхушку ели, за ней другая оседлала соседнюю ветку, третья громко каркнув, сделала круг во мраке густой кроны, приземлившись поодаль. «Здесь нет убийц и маньяков, черных санитаров с резиновыми дубинками, здесь только вороны», – прошептал Марианне внутренний голос, или то было послание от медиума, пробудившего ее сознание искрами на кончиках пальцев, – впрочем, не все ли равно?