Тим Скоренко - Стекло [litres]

За дверью была маленькая комнатка, что-то вроде предбанника. Его потолок и стены были отделаны шумоизоляционными пирамидами, а вторая дверь была снабжена смотровым окошком с железной крышкой. Мне стало страшно. Я сдвинул крышку и заглянул.

В комнате за дверью горел приглушённый свет, а на стоящей у стены кровати сидела Ревекка. Я не ошибся в своём предположении. К сожалению, не ошибся.

Стекло в смотровом окошке было затемнённым – такой эффект обычно появляется, если с одной стороны оно наглухо затонировано. Я предположил, что могу видеть Ревекку, а она меня – нет. Тем не менее оконная крышка лязгнула при открывании, и Ревекка это услышала. Она медленно повернула голову к двери и посмотрела прямо на меня. Потом она плюнула на пол – не слюной, а скорее символически, выражая презрение.

Мои руки тряслись. Даже с этой точки было видно, как она изменилась – располнела, даже можно сказать обрюзгла, волосы собраны в неаккуратный растрёпанный хвост. Было видно, что за собой она не ухаживает. Впрочем, это было целиком и полностью объяснимо. Она провела в заточении пятнадцать лет.

Её комната, насколько можно было её рассмотреть, казалась обычной. В углу – отгороженный душ и санузел, тут же стол, стулья, кровать, полки с книгами, портативный компьютер (видимо, не подключённый к Сети), столик с зеркалом. Интересно, где Йохан держал её первые годы, когда ещё жил с родителями и не мог обустроить подвал? Видимо, в менее привлекательных условиях.

Соседи в тот вечер слышали не низкий женский, а высокий мужской голос. Это он, Йохан, стоял в проулке и, видимо, попросил проходившую мимо Ревекку прикурить, Ревекка узнала его и подошла, а он оглушил её или просто уговорил пойти с ним – и оглушил позже. Но как, думал я, удивительно, невероятно он сыграл. Мы искали Ревекку много месяцев, опрашивали людей, шарились по помойкам в поисках улик – и ни разу он не сорвался, не подвёл, не ошибся. Ему бы в театр, подумал я.

Я нашёл в связке Йохана ключ от комнаты и вставил его в скважину.

И остановился. Я подумал: а что будет потом? Я открою дверь и выведу Ревекку. Неизвестно, сколько времени уйдёт на то, чтобы убедить её, что я не заодно с Йоханом – ведь тогда, много лет назад, мы были не разлей вода. Потом мы пойдём к меджаям. Они приедут в дом Йохана и найдут комнату. Йохана арестуют. Ревекка будет лечиться, я буду ей помогать. Йохана, скорее всего, повесят, причём показательно. Преступление жуткое, редкое, очень удобное для провластного популизма.

Эта история вызовет интерес ко мне, а я мытарь, у меня бухгалтерия, причём наполовину чёрная, я списываю налоги и завышаю расходы по контрактам, всё это наверняка всплывёт, а если даже и не всплывёт, я буду постоянно беспокоиться о собственной безопасности. А если Йохана не повесят? Если он окажется на свободе и будет знать, что я его предал? Он может жестоко отомстить – кто знает, на что способен человек, пятнадцать лет держащий в плену женщину.

На самом деле я не думал об этом теми словами, которыми пытаюсь сейчас передать свои ощущения. Всё это пронеслось в моём сознании за доли секунды, вот это ощущение опасности, независимо от того, как я поступлю – открою дверь или оставлю закрытой.

Было и ещё кое-что. Йохан оставался моим лучшим другом. Нам было интересно вдвоём, мы трепались, выпивали, играли, да мало ли что – с ним было хорошо.

И я вынул ключ. Закрыл смотровое окно. Закрыл внешнюю дверь. Выключил свет. Вышел из подвала. Запер подвал. Устранил все следы своего пребывания. Закрыл внешнюю дверь. Отправился на вокзал. И уехал.

Да, я уехал обратно в Хураан. Глядя в окно поезда, я думал о том, что могу изменить всё в любой момент. В любой момент я могу позвонить меджаям и донести на Йохана. Сказать, что в его подвале живёт женщина, которую он держит в плену уже пятнадцать лет. Они проверят, обязательно проверят. Они любят анонимные доносы – намного больше, чем официальные жалобы пострадавших. Они поднимут это дело на флаги, они сделают всё, как нужно. А я буду ни при чём, я просто приеду к Ревекке в больницу или куда можно будет к ней приехать, чтобы услышать её историю. Расскажу, как искал её тогда. А может, расскажу – только ей, – что это я сообщил меджаям. Она меня не выдаст.

Цифра замолчал. Это была долгая история, и многим хотелось спать, но мы слушали, потому что мы должны были выслушать.

– И что ты сделал? – спросил Проводник.

– Я ничего не сделал. Вообще ничего. Я вернулся домой и продолжал жить, как раньше. С Йоханом мы больше не виделись. Пару раз я приезжал в Виффу по работе, но Йохану не говорил. Несколько раз мы говорили по телефону, недолго.

– Она по-прежнему там? – спросил Близнец.

– Да, наверное, – ответил Цифра.

Воцарилось молчание.

– Я позвоню им. Когда мы вернёмся, сразу позвоню. Это будет первое, что я сделаю.

– Не обещай, – сказал Проводник. – Ничего не обещай. Ты не знаешь, каким будешь, когда вернёшься. Ты не знаешь даже, вернёшься ли вообще. Если посчитаешь нужным позвонить, вернёшься и позвонишь.

– Или это сделает кто-то другой, – сказал Близнец.

Цифра вскинул голову.

– Ты?

– Например, я.

– Или я, – добавил Шимон.

– Видишь, – сказал Проводник, – ты её уже спас. Нас тринадцать, и кто-то доберётся назад. И этот кто-то спасёт её, даже если это будешь не ты. Ты не решился тогда – и в этом нет ничего страшного. Зато ты решился сейчас.

– Ничего страшного? – переспросил Близнец. – Просто она просидит там ещё год, или два, или сколько, пока кто-нибудь из нас не доберётся до канала связи. Если вообще доберётся.

Проводник улыбнулся.

– Сколько стоит то, что Цифра осознал себя? Осознал своё «я», свою тёмную сторону – и показал её нам?

– Не знаю.

– Это бесценно. Даже если Ревекка просидит в подвале Йоханаана ещё двадцать лет, или сорок лет, или шестьдесят лет – это будет справедливой ценой. Она – инструмент, который нужен Цифре для осознания самого себя. Он правильно воспользовался этим инструментом, и теперь не важно, позвонит он меджаям или не позвонит. У него больше нет тайны, которая бы довлела над ним, мучила его. Его тайна выплеснулась наружу, и он может дать волю чувствам. Он может скорбеть, злиться, ненавидеть, любить открыто, как может делать это любой честный человек.

– Но он мог бы делать это и без тайны, – заметил Энди.

– Нет, – ответил Проводник. – Преодоление тайны расширяет чувственные возможности сознания. Если ты был нечестен с собой и с другими, а потом преодолел этот обман и стал честен, твои чувства обострены в гораздо большей степени, нежели у человека, который был честен всегда. Каждый из нас должен превозмочь себя и прорваться через свою тайну.

– А ты прорвался?

– Нет, – покачал головой Проводник. – Я не прорвался. Я иду на север именно для того, чтобы это сделать.