Тим Скоренко - Стекло [litres]

– А кто ещё знал, кроме него?

– Ученики.

– Да, возможно. Но рассказал именно он. И знаешь, я дурак. До меня доходило, как до жирафа. Я всё думал: зачем тебе эта способность. Как ты её используешь. Я думал: умей я так, я был бы уже властелин мира. Я бы уже подмял под себя всё – отсюда до территории Стекла. У меня бы все местные царьки по струнке ходили. А ты – никто и звать тебя никак. Почему?

У неё не было ответа. Потому что она не знала о своей силе? Знала. Потому что не умела ею пользоваться? Толком не умела, но вполне могла научиться, если бы приложила к этому хоть щепотку усилий.

– Знаешь, почему я призвал паству? Я ведь мог просто сказать кому-нибудь из своих: убей её, и он бы убил. Но я призвал всех, призвал каждого. Понимаешь?

Она покачала головой.

– Потому что я был уверен, что с одним ты справишься. И с двумя. Он подойдёт к тебе, а ты придумаешь мир, в котором он оступился, упал и ударился головой. Или мир, в котором он не решился и сбежал. А против обезумевшей толпы ты была бессильна – ты ведь не можешь менять прошлое. То, что уже случилось, останется как есть.

– Я не была бессильна.

– Да. Ты призвала даяна. Ты придумала, что приходит кто-то сильный и разбрасывает толпу. И он пришёл. Этого я не ожидал.

– Ещё у меня был пистолет.

Ка усмехнулся.

– Ты всё равно не успела им воспользоваться.

– Успела.

– Подстрелила кого-то из них?

– Да, троих. Или четверых.

– Молодец.

Они помолчали. В дверях мелькнула старуха.

– Почему ты пришёл только сейчас? – вдруг спросила Алярин.

Ка пожал плечами.

– Приди я раньше, даян бы убил меня, не раздумывая. И это было бы справедливо. Против даяна у меня козырей нет, это я понимаю.

– Ты убьёшь меня?

Ка кивнул. Не решительно, а едва-едва, будто сожалея о том, что придётся сделать.

– Ты не боишься, что я изменю это?

– Не изменишь. Пока ты спала, я ввёл тебе яд. Вскоре ты это почувствуешь. Просто я хотел поговорить с тобой напоследок. Чтобы ты меня поняла. Так я прогоняю чувство вины.

– Оно у тебя есть?

– Не всегда. Сейчас – есть, потому что в принципе ты ни в чём не виновата. Ты должна умереть, чтобы он не дошёл. Точнее, чтобы у него появился шанс не дойти.

Алярин действительно становилось хуже. Она чувствовала это уже некоторое время, но списывала на обычную слабость.

– Ты мертва, Алярин. И он знал, что будет именно так. Он знал, что я убью тебя. Просто он полагал, что я сделаю это гораздо раньше.

– Зачем?

– Вот этого я не знаю. Это ваши с ним дела.

Ка поднялся со стула.

– Наверное, мне стоит оставить тебя одну.

Алярин мутило, грудь сдавило свинцовым кольцом, говорить стало неимоверно тяжело. Она с трудом повернулась, протянула руку и нащупала рукоять пистолета, приклеенного скотчем к нижней раме кровати. Она попыталась оторвать его, но сил не хватило.

Ка заглянул под кровать, отвёл её руку, взял оружие, осмотрел.

– Надо было думать раньше. Теперь уж поздно.

Он протёр пистолет и положил его на пол в паре метров от кровати.

– Хороший какой. Откуда он у тебя?

Алярин откинулась на подушку – бессилие было страшнее смерти.

– Ты молодец. Сделала всё, что смогла. Так что не расстраивайся, – сказал Ка и направился к выходу.

– Стой, – прошептала она.

Он обернулся.

– Он дошёл, – сказала она. – Ты опоздал. Он дошёл.

– Может быть.

Он пожал плечами и вышел из комнаты.

Алярин смотрела в потолок и пыталась думать, хотя получалось плохо: голова кружилась, мысли путались. Она хотела вспомнить что-нибудь светлое, какую-то вещь, с которой уходить не то чтобы приятно, но по крайней мере не так страшно. Но как она ни возвращалась в прошлое, какие бы воспоминания ни пробуждала, лучшими из них оказывались связанные с Проводником – человеком, который её предал, который убил её, пусть и руками алчного сектанта. Она вспоминала его взгляд, прозрачные голубые глаза, полуулыбку, тихий вкрадчивый голос, висящее в воздухе ощущение мудрости. Она любила каждый его жест, каждое его движение, каждое его слово, и апогеем этой любви была их единственная ночь, ночь перед его отъездом, ночь, после которой он сказал «до свиданья», не «прощай», а именно «до свиданья», и она ждала его возвращения целых два часа – ровно до того момента, когда обезумевшая толпа прижала её к стене.

Мог ли он предсказать это? Нет. За будущее отвечала она.

Он протянул ей руку, и её пальцы скользнули по тыльной стороне его ладони. Это было его последним прикосновением. Потом он вышел. Кто-то из учеников уже стоял снаружи, кто-то выходил, тепло с ней прощаясь. Последним был Барт. Он чуть задержался, подошёл к ней и сказал: «Держи, пригодится». Она посмотрела вниз: он сунул ей пистолет, такой же, какой когда-то дал ей поиграть Пабло. В дверях он ещё раз оглянулся, и ей показалось, что во взгляде Барта мелькнуло сочувствие. Впрочем, она смотрела на него против света и легко могла ошибиться. Может, Барт тоже из коснувшихся? Может, он понимал больше прочих? Она уже никогда не узнает.

Она повернула голову. Пистолет на полу превратился в мутное пятно – зрение подводило. Было не то чтобы больно, просто как-то размыто, точно она погружалась в воду и с каждым метром всё большая тяжесть наваливалась на грудную клетку. Алярин с усилием согнула руку и положила на грудь. Сердце бухало так, что отдавалось в каждом миллиметре тела – в руках, в ногах, и каждый удар сдавливал голову, сжимал тиски, втаптывал всё глубже и глубже. Невозможно уже было сосредоточиться ни на чём, умирание превратилось в процесс, забирающий все ресурсы организма. В дверях появилась расплывчатая фигура, по-видимому, старуха, и Алярин закрыла глаза.

Яд отступил. Она почувствовала себя значительно лучше. Лёгкость разлилась по телу, силой пропитались мышцы, голова стала ясной. Алярин встала, не открывая глаз, свободно, точно не было никаких шин на изломанных ногах, точно она не нуждалась в опоре, точно ей снова было шестнадцать лет, и она стояла на вершине колокольни в Мараатобе, и перед ней расстилался бесконечный мир. Она слышала от кого-то, что если по-настоящему верить, то можно спрыгнуть вниз с любой высоты, даже если земли не видно, так она далеко, – и остаться в живых, потому что Бог спасёт тебя, совершит чудо, подставит ладонь и поймает тебя.

Однажды она попала в разрушенную церковь – из старых, возведённых ещё до Стекла. Она вошла в разъезженный, поросший быльём переулок, и там стоял храм, кирпичная громада, мощь и великолепие, обрушенные в никуда. Вот тут был главный зал, голые стены, бывший склад, вот тут было заалтарное пространство, вот она прошла длинный-длинный путь по этому сочащемуся водой, забросанному бутылками и мусором обиталищу бездомных кошек, и эхо, безумное эхо взметнулось под сводами, на которых росли тридцатилетние берёзы, прямо на крыше. Она увидела исписанные стены и солнце, пробивающееся сквозь щели в рассохшемся растворе, и поняла, что тут живёт Бог, и она увидела его собственными глазами – его руку, его странную шестипалую длань, тянущуюся к голубому земному шару, чтобы хоть как-то согреть своё глупое человечество.