Тим Скоренко - Стекло [litres]

За ними выходят остальные – бледные, уставшие от темноты, ослабевшие в схронах, но живые и счастливые, потому что теперь перед ними – много месяцев света, пусть не солнца, но белого неба, свежего воздуха, колючего ветра, который так больно, но так хочется вдыхать полной грудью. Они обходят разведчика, и каждый касается его рукой – плеча, предплечья, кто-то спины или капюшона. Последним в дверях замирает старейшина. В отличие от прочих он почти не одет, только рубаху набросил, редкая борода свисает чуть не до земли, глаза прищурены, чуть слезятся. Ну что, говорит он Тыкулче, как там Великан-то? Хорошо, отвечает Тыкулча, стоит как стоял, ничего не поменялось. Видел кого, спрашивает старейшина. Никого не видел, говорит Тыкулча, ничего не знаю, туда дошёл спокойно, обратно дошёл спокойно. А Хозяина не встретил? Нет, не встретил, что Хозяину до меня, я человек маленький. Ну хорошо, подытоживает старейшина, пойдём поговорим.

Это ритуал на самом-то деле. Даже когда бы Тыкулча без ноги и без глаза вернулся, даже когда бы шкуру белого медведя на плечах приволок, они бы так же поговорили – всё хорошо, ничего не видел, ничего не знаю. Но на деле-то всё не так. На деле сейчас они со старейшиной сядут, старейшина горячего чаю нальёт, и Тыкулча всё без утайки расскажет – и про человека на дереве, и про Хозяина, и про мертвеца в схроне. И он идёт внутрь, и старейшина тоже, и в этом мудрость последнего: в то время как прочие, полгода во тьме просидев, сразу наверх ринулись, как мотыльки на огонь, он спокоен совершенно, когда надо, тогда и выйдет, тогда и подышит, а пока более важные дела есть, надо их делать, а не на радость время спускать.

Они спускаются на уровень, а потом ещё на один, и там узкий коридор приводит их в большую комнату, освещаемую пылающим пеллетом. Пеллет может гореть долго, часов десять – двенадцать, а потом просто бросают следующий, и он занимается от прогорающего. Садись, говорит старейшина, и Тыкулча плюхается на диван – неуместный тут, привезенный много лет назад с юга, облезлый, как его сюда спустили, по этим муравьиным ходам-то, не иначе как по частям и тут уже сколотили. Старейшина зажигает очаг, ставит котелок с водой, садится рядышком. Ну, рассказывай, говорит, что там не так, по лицу же вижу.

И Тыкулча рассказывает о стеклянном человеке, а потом о мертвеце в схроне. Только о встрече с Хозяином умалчивает, потому что сам не знает, была ли она на самом деле или это просто сон такой, странный, дурацкий. Старейшина качает головой, думает, говорит: ты только больше никому не говори, авось обойдётся, мало ли сумасшедших туда идёт, всё равно никто не возвращается, и эти не вернутся, ну Стекло и Стекло, кто у нас тут стеклянных людей не видел, так или иначе все туда отправимся, все в него превратимся. Кивает Тыкулча, потому что мудро говорит старейшина, ничего нельзя рассказывать, люди они везде люди, будут вопросы задавать, а потом и сами пойдут смотреть, только вот охотники-то и за Великана заходят, и, конечно, человека на дереве-то увидят, и спросят: Тыкулча, Тыкулча, почему не рассказал, и всем разнесут, и все поглядеть захотят. Вот когда увидят, отвечает старейшина, тогда и спросят, когда посмотрят, тогда и разнесут, а пока что молчи, не твоё это дело, не буди духов, пусть спят себе, как всегда спали.

И Тыкулча соглашается, молчит, никому ни слова, поднимается наверх, и смотрит вокруг, и нарадоваться не может. Живёт стан, бегают детишки, бросаются снежками, женщины дочищают то, чего тепло не осилило, мужчины луки готовят, охота предстоит, не век же сушёным да вяленым питаться. Завтра уже пойдут охотники, потому что вышли олени, и лисицы, и бараны, и зайцы, и можно пополнять запасы, всего в сендухе вдоволь, не даст она человека в обиду, не оставит с голоду помирать. Тыкулча идёт к вышке, там уже дети снуют по лестнице, каждый норовит повыше забраться, подальше посмотреть, и кто-то толкает Тыкулчу, и тот отвешивает смачный подзатыльник, и дети с криками и визгом убегают, а Тыкулча поднимается на самый верх и смотрит, смотрит вдаль. Много лет назад на вышке всегда дозорный стоял, не идёт ли кто с юга, глядел, мало ли, вдруг опять люди из тёплых земель с огнем и мечом явятся, но теперь все и забыли уж, когда те в последний раз приходили, хотя слухи ходили, конечно, всякие. Говаривали, что к тофа, что чуть западнее живут, приходили как-то два отряда с юга, ну да к тофа без разрешения лучше не соваться, они их перетравили да отправили назад на санях вповалку, чтоб неповадно было. До приграничных станов южане никогда не доходили, кроме, конечно, искателей счастья, но эти опасными не были, их кормили и дальше отправляли, на верную смерть.

И вот Тыкулча стоит и смотрит – на юг, на восток, на север, на запад, и улыбается, потому что хорошо ему – в который раз отпустила сендуха, не тронула, не поморозила. И тут видит Тыкулча тёмную точку далеко-далеко – что за точка, откуда, никого там ещё быть не должно, ни один охотник не вышел, ни один мелкий балбес дотуда бы не добежал, всего-то несколько часов прошло, как двери-то открылись. Впрочем, крупновато для человека, скорее олень от стада отбился или ещё какое зверьё, а если олень, то надо охотникам сказать, добыча лёгкая и от стана недалеко, милостива сендуха, сразу решила мясом накормить. И Тыкулча кричит: Тыманча, Тыманча, олень там, к северу, минут пятнадцать, и Тыманча смотрит на него и машет кому-то ещё, мол, пошли. Двое их, лыжи натягивают и едут к тёмной точке, куда Тыкулча указал, а Тыкулча спускается, он своё дело сделал, пора и отдохнуть немного.

Ему ещё не хочется в свою нору, он просто садится на скамью у одного из домов и поднимает голову. Небо всё такое же белое и нестерпимо яркое, он щурится и улыбается, потому что наступил покой, они пережили ещё одну зиму, а значит, они всё делают правильно, так, как положено сендухой, так, как хочет Хозяин. Но только Тыкулча закрывает глаза, как раздаются крики – это вернулись охотники, быстро же они, туда-сюда, как успели, даже если оленя сразу убить, сани нелёгкие с ним, поди дотащи, надорвёшься. Тыкулча смотрит, а в санях-то и не олень, а два человека лежат в чёрных костюмах, и не местные, глаза другие и лица другие, ещё двое, значит, четверо всего, а может, и ещё кто-то там в сендухе завяз. Тыкулча поднимается, идёт к саням и смотрит – двое, лежат вповалку, и не поймёшь, живые али нет, лица под масками, хотя вот видно, у одного грудь вздымается, дышит, второй – неизвестно.

Шум вокруг, гам, все толпятся, посмотреть на пришлых хотят, дети особенно. Кто-то старейшину позвал, тот уже выползает из своего подземелья, идёт решать, что делать-то. Перед ним расступаются, смотрит он на незнакомцев, а потом на Тыкулчу пристально, потому что понимает: это из тех же, кого Тыкулча видел, но ничего старейшина не говорит, только жестом показывает: тащите вниз, а если вниз – значит, в шаманскую, потому что самого шамана уже сто лет как нет, не нужен он, старейшина Хозяину привет передаёт, а жертвы давно уж никто не приносит, едой никто не прикармливает, забывают Хозяина. И их волокут вниз, ну как волокут, несут на руках по несколько человек, на три уровня вниз, в небольшую тёмную комнату и кладут там на циновки рядом, хотя места мало, по-хорошему только одного бы положить и всё.