Тим Скоренко - Стекло [litres]

Кто он тебе, спрашивает старейшина, но лежащий не отвечает. Каждый из нас кого-то потерял, говорит старейшина, у меня вот жена была, умерла, и одна из внучек погибла, когда совсем крошечная была, олень её ударил копытом, и всё. Тыкулча тоже вон жену потерял и сына много лет назад. Но мы себя не потеряли, я – вот он, сижу, сын у меня есть ещё и дочь, и трое внуков ещё есть, и я живой. Тыкулча вот вроде один, но на самом деле мы все ему и отцы, и братья, и сыновья, потому что он каждый год приводит в стан весну, и нет для нас никого роднее его. Ты потерял друга, но ты-то жив, ты-то здесь, ну, замёрз да устал, ничего, выправишься, молодой ещё, сколько тебе, и сорока не стукнуло.

Лежащий открывает глаза, смотрит на старейшину. Брат это мой, говорит. Вот ирония, говорит, у нас был тот, кого называли Близнецом, но его брат давно был мёртв, и его не было с нами. У нас были те, кого называли Братья, но они были не братья, они были актёры. А мы с Энди – настоящие братья, от одного отца и одной матери, и всё это мы прошли вдвоём, точнее, я прошёл, а он, выходит, нет.

Он делает паузу, а потом продолжает: если бы Энди за ним не пошёл, никто из нас бы за ним не пошёл, почему мы должны были за ним идти, но Энди сказал, мол, так решено, и пошёл я, а потом Болтун, а потом Яшка, а потом Фил, а потом Барт, и остальные тоже, мы все шли за ним, потому что чувствовали: нужно идти, хотя сейчас я не понимаю причин, он бы и сам дошёл, без нас, он же был коснувшийся, он же знал каждый шаг. А может, и не знал, поди его пойми, он же только притчами и говорил, ни на один вопрос прямо не отвечал, и никто о нём ничего не знал, человек-белое-пятно, человек-ничто.

Он пришёл, когда мы рыбачили, ну как рыбачили, чёртова плевродона ловили. Море близко, пролив широкий, приплыл и хозяйничал, рыбу жрал, один раз загон прогрыз и всех карпов поубивал. Дрянь такая, пусть бы вымер лучше, но нет, как-то сохранился, реликт, как говорили умники, которые изучать приезжали. Но нам-то что, реликт или не реликт, местные его боялись, тварью называли, говорили, что он целиком глотает, а потом полупереваренные тела выблёвывает. Но это не так, конечно, он-то в целом крокодил крокодилом, просто крупнее и более ловкий. Достал он всех, когда на переправе начал на плоты нападать. Сделать ничего толком не может, но разгоняется, толкает и ждёт, чтобы кто-нибудь в воду свалился. Ну люди к нам пришли и сказали: вы же можете, убейте тварь. Мы и пошли, давно было пора, можно было и просьб не ждать.

Ну как плевродона ловить, берёшь несколько больших рыбин, живых, спускаешь их на лесках, одну вскрываешь, чтобы запах крови был, и через пять минут плевродон на месте, как по часам. Появляется и начинает жрать. Кого-то заглатывает, от кого-то куски откусывает. Носится, кругами плавает. Ну и лески в себя затягивает. Если в этот момент он на глубину рванёт, лодку с собой утащит, то есть ослабить его надо. Поэтому лески ядом смазаны, нам же не есть его потом. В общем, подслабел он, и мы на себя его тянем, лески наматывает на штурвал, ну это не тот штурвал, которым кораблём управляют, а типа катушки что-то. Он вроде сопротивляется, но вяло уже, силёнок не хватает, яд действует. Вообще ядом его не убьёшь, но зато слабенького подтянуть можно и добить двузубцами. И вот тянем уже, и тут Энди голову поднимает и говорит: гляди. Я гляжу, а там откуда ни возьмись – лодка, метрах в двадцати от нас, близко, только что не было и вдруг. На вёслах мужик какой-то. Видит, что мы его заметили, встаёт и улыбается. Энди кричит: тебе чего? А он вдруг выходит из лодки и идёт прямо к нам, прямо по воде, аки посуху. Я аж сел, а Энди просто штурвал выпустил, лески расслабились, и тварь вглубь пошла, того и гляди нас утянет. А этот идёт себе и доходит до места, где лески под воду идут, наклоняется и рукой по ним ведёт, и они обрываются, как будто он их разрезал, и всё, нет плевродона. Ты что сделал, спрашиваю я, но так, не зло, а оттого, что офигел. А он отвечает: вы не волнуйтесь, он больше здесь не появится, уплывёт навсегда. И ступает прямо в нашу лодку. Я гляжу, а его лодки уже и в помине нет, только наша и осталась. Я за борт заглянул, вдруг там хитрость какая, доска постелена, не знаю, а там ничего, глубина и есть глубина. А он уже на лавочку сел и улыбается. Поплыли, говорит, у меня к вам разговор есть.

Так и появился. И я сначала хотел его за борт скинуть, а потом на берегу уже пытался уговорить, чтобы он отвял, но Энди не такой, Энди сразу поверил. Он его слушал, открыв рот, точно перед ним истина в последней инстанции. Это потом уже Энди усомнился, да мы все усомнились, потому что не понимали, почему с ним идём, но шли, всё равно шли. А тогда он для Энди и отца и мать заменил, хорошо хоть брат рядом остался, я в смысле. Мы поверили, потому что он спросил потом уже: почему вы со мной, и мы не знали, так и сказали: не знаем, и всё. А он сказал: потому что у вас груз на душе. Какой? И он не ответил, но улыбнулся, и так улыбнулся, что нельзя было молчать, и я сказал: да, всё так, всё обман, прости нас. Энди так вообще расплакался.

Плевродона-то звали Пузырём. Ну в смысле он не понимал, что его так звали, он просто знал, что эти люди всегда дают ему рыбу, если он кое-что делает. Пузырём, потому что в воде, я знаю, что тупо, но так вышло, Энди назвал, надо же было как-то его звать. Мы его выпускали, когда надо, и он жрал скот, толкал лодки, перегрызал паромные бечевы. Людей утягивал с десяток раз, наверное. Один раз ребёнка, хотя мы ему запрещали людей таскать, но ему не объяснишь толком. Его приучить можно, а отучить – никак. Мы его в цистерне возили. Привозили к большому замкнутому водоёму и выпускали. Недели не проходило, как местные выть начинали. Тут мы такие появляемся и его ловим, показываем всем мёртвого, на платформе. Лежит, не шевелится. На самом деле у него лёгкие над брюхом, они даже когда расширяются, снаружи вообще не видно, что он дышит. Снотворным его кормили, чтобы спал, пока показываем. Золота нам несли, вещей, денег. Бабы, кстати, давали. Нормально было.

А потом он появился. И как отрезало. Будто подменили тебя самого внутри тебя. Пузырь куда-то уплыл, и мы ни разу о нём не вспомнили, ну уплыл и уплыл, что теперь-то. Мы просто пошли за ним. И вспомнили то, о чём никогда не вспоминали. Я вспомнил, как учился. Книги, учителя, правила, я же правом хотел заниматься когда-то, готовился, но как-то не сошлось, попал в плохую компанию. Энди уже я затянул, он был младше. А тут всё это как вернулось, мне снова пятнадцать лет, и я ещё никуда не иду, я только ищу дорогу. И он нам эту дорогу открывает, вот она, идите, и мы пошли. Мы пошли, пошли.

Лежащий человек начинает заговариваться, иссяк поток его красноречия, сломалось что-то внутри, и слова становятся бормотанием, ничего больше не понятно. Тыкулча смотрит на старейшину, но тот молчит. Куда они шли, спрашивает Тыкулча, и старейшина пожимает плечами, к изначальному, наверное, но зачем – этого я не знаю. Тыкулча выходит из комнаты, идёт наверх, к свету, где уже нет охотников, все отправились в сендуху, остались старики, женщины, дети и он, последний мужчина стана, последний человек на земле.