Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

– Почему ты не зовешь меня тетушкой? – спросила женщина.

Гермий удивленно воздел руки:

– О, Персефона! Тетушка ты мне по мужу, моему дядюшке Аиду. А сестра ты мне даже два раза – сводная по нашему общему отцу Зевсу и двоюродная по твоей матери, благой Деметре, вышедшей с Зевсом из одной утробы. Оставим Зевса в покое, ограничимся Деметрой. Мне всегда казалось, что тебе приятней считать родство по прекрасной и благородной женской линии, нежели по мужской, отвратительной и похотливой. Особенно после того как дядюшка Аид похитил тебя без спросу. Я не прав? Только скажи, и я стану звать тебя хоть бабушкой!

– Ты болтун, – рассмеялась Персефона. – Замолчи, я не хочу быть твоей бабушкой!

И я не хочу, гавкнул пес. Я хочу лепешку.

– Мне всегда было интересно, – Гермий присел на камень, – как этот ненасытный обжора прижился у нас, в Аиде. Я помню времена, когда мы не держали собак. А потом раз, и нате – домашний скот.

– Скот? – удивилась Персефона. – Домашний?!

– Не обращай внимания. Кое-кто зовет таких, как твой любимец, домашним скотом. Кербер, сын Тифона и Ехидны? Брат Гидры, Химеры и бог знает кого еще? Нет, бог не знает. Тифон с Ехидной наплодили уйму детей, всех и не упомнишь. Ты не заметила, когда собачка прибилась к преисподней?

Персефона пожала плечами:

– После второй битвы.

– Это какой же второй?

– После победы Зевса над Тифоном. Мелкие Тифониды тогда чуть не померли со страху. Разбежались кто куда, попрятались. Химера – в ликийские пещеры, Гидра – в Лернейские болота. Этот, – она кивнула на пса, – нырнул в Аид.

– Где? – заинтересовался Гермий. – В какой вход?

– Понятия не имею. Думаю, тоже где-то в Ликии. А может, в Лерне, где Гидра. Собакам болота не по нраву. Я нашла его уже здесь, в излучине Коцита. Забился в расщелину, скулил. Я сперва и внимания не обратила. Коцит – река плача, там все скулят.

– И что?

– Ничего особенного. Их двое было, собак. Тот, что поменьше, удрал. Я его больше не видела, должно быть, наверх выскочил. А этот метаться начал. У меня с собой лепешка была, медовая. Иди, говорю, сюда. Не бойся. Мамочка тебе погладит, покормит. Он и подошел. Рычал, как на тебя, но шел. Лепешку слопал. Я на колесницу, еду обратно, а он за мной тащится. Слюни пускает: люблю, мол, без памяти. Твой дядя велел к делу приставить. Нечего, говорит, свой хлеб зря есть. Вот, охраняет…

– Наружу не просится?

– И носа не кажет. Носов, то есть. Натерпелся, бедолага…

Царство мертвых незачем было охранять от грабителей или врагов, рискнувших на вторжение. Кто по своей воле сунется из мира живых в преисподнюю? Но особо шустрые тени, кто сохранил память, не захотев хлебнуть из Леты, или обрел воспоминания благодаря жертвенной крови, вечно норовили пробраться к выходам из Аида, вернуться к детям, внукам, друзьям. То, что дети и внуки вряд ли обрадуются явлению беспокойных призраков, теней не смущало. Единственное, что их останавливало, это рык Кербера. Заслышав его, тени мигом поворачивали обратно.

Как об этом прознали живые, неизвестно, но покойникам в руку стали класть кусок медовой лепешки – задобрить бдительного стража. Возвращению мертвецов это не помогало: Кербер подношения принимал, но службу нес исправно.

– Второй, – напомнил Гермий. – Тот, что поменьше. Тоже трехголовый?

– Двух.

– От рождения? Или откусили?

– Откуда я знаю?! – рассердилась Персефона. – Говорю же, удрал.

– Орф, сестричка. Клянусь сандалиями, это Орф. Родной брат твоего проглота. Он сейчас тоже в Ликии обретается, как и Химера. А может, уже и не в Ликии.

Гермий зажмурился, замолчал, что-то вспоминая, взвешивая, обдумывая. В тишине слышалось лишь сопение пса да гул далекой реки, похожий на стон бесчисленной толпы. Полагая, что разговор окончен, Персефона отошла к своей колеснице, запряженной четверкой вороных. Ноги коней вместо копыт заканчивались кошачьими лапами, более удобными на подземных тропах: сыпучих, узких, извилистых. Впрочем, если было нужно, лапы без труда костенели и приобретали форму копыт.

На этой колеснице Аид похитил свою будущую жену, а потом сделал из упряжки свадебный подарок.

– Одни подкармливают бродячих собак, – хрипло произнес Гермий, ни к кому конкретно не обращаясь. – Другие – птиц. Третьи – Лернейскую Гидру. Четвертые – Кербера. Всякому охота позаботиться о детях Тифона и Ехидны. Чудовища – это те, кто для нас опасен. Те, кто нам полезен, не чудовища.

Уже взойдя на колесницу, Персефона обернулась:

– Кто же они?

– Союзники. Или домашний скот.

– Сам придумал?

– Куда уж мне! Умные люди научили.

Криво усмехнувшись, Лукавый поправился:

– Умные боги.

Когда Персефона уехала, а пес убежал, Гермий еще долго сидел на камне. Вертел в пальцах жезл, играл со змеями.

– Пегас, – пробормотал он, прежде чем исчезнуть. – Афина не с того начала. Охота? Погоня? Насилие?! Ей следовало начать с пучка травы и куска соли. А сейчас уже поздно.

Он сорвал асфодел, растущий у ног. Сунул цветок за ухо и растворился во мгле.

– Папа! Папа вернулся!

– Нет! Не надо!

Три человека схватили меня. Три великана.

– Папа вернулся!

Меня подняли в воздух: свежий, соленый. Вскинули вверх, к орущим чайкам. На мое счастье, поймали, иначе я непременно расшибся бы. Шесть рук мяли, тискали, гладили. Я был для них игрушкой. Любимой игрушкой.

– Папа! Что ты мне принес?

Три великана. Они творили со мной, что хотели.

– Хочу подарок! Где подарок!

– Отпустите меня! Поставьте на землю!

– Ну папа…

Стою. Отдуваюсь. Бока намяли, дышать нечем.

Под ногами песок.

– Подарок! – гремит сверху.

– Вот!

Я протянул им дротик. Больше у меня ничего не было. Один дротик, второй потерялся по дороге. Безумный поступок, да. Но ничего разумного в сложившейся ситуации я придумать не мог.

Где-то там умирали люди. Подыхал пес, раздавленный тяжкой пятой. Гибла Филоноя, волей случая оказавшись рядом с псом. Свирепствовал Хрисаор, мой неизменный спаситель. Вряд ли он разбирался, кто прав, кто виноват. Когда летишь стрелой, пущенной из золотого лука, не до разбирательств. Слабый я не сумел бы защитить Филоною от разъяренной двуглавой собаки. Сильный он не станет выяснять, кто тут достоин защиты, а кто – наказания. Чаша Артемиды? Миска, полная кровавой каши. Мама, Эвримеда Эфирская, ты тайком подкладывала мне в кашу козлятинки. Как насчет человечины? Я помнил, что осталось от львицы, посягнувшей на маленького Гиппоноя. Помнил сломанные деревья на краю гигантской вмятины. Хрисаор был там, я здесь. Мой рок, моя безысходность. Кто еще так боялся своих защитников, как я?