Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

Я пал на колени:

– Великая богиня! Не молю тебя о богатстве или долголетии. Оставь это для других! Единственно, о чем прошу тебя…

– Знаю, – отмахнулась она. – Не трать пыл зря. К чему столько слов, когда хватит и одного: Пегас.

– О, твоя мудрость несравненна! Твой взор проницает…

– Прекрати нести околесицу. Где ты подслушал этот вздор? В твоих устах он звучит не лучше, чем рев льва в щенячьей пасти. Итак, Пегас. Я слышала, ты жаждешь поймать его? Укротить? Поставить на службу?!

Странный огонь, подобный багровому пламени в тумане, зажегся в глазах богини. Жаждешь поймать Пегаса, укротить, поставить на службу – для Афины эти слова значили не меньше, чем для меня. Нет, больше, в тысячу раз больше! Неужели богиня одержима стремлением помочь несчастному Беллерофонту? Хвала вам, небеса!

– Иначе мне не справиться с Химерой, – честно признался я.

Химеру она пропустила мимо ушей.

– Я была против того, чтобы ты ловил Пегаса, – древко копья дружески похлопало меня по плечу. – Я передумала. Хочешь совершить подвиг? Это заслуживает помощи богов. Ты сын Посейдона, ты отлично ладишь с лошадьми…

Что она сказала? Я – сын Посейдона?!

Колени подогнулись, я едва устоял.

– Этого мало, – богиня размышляла вслух. – В первый раз Пегас чуть не улетел от тебя…

– Разве?

– Не перебивай! Ты не видел Дромоса, а я видела. В воздухе пахло Океаном, – богиня вздрогнула, бросила косой взгляд на море, окружавшее остров. Воду скрыла густая пелена, наползла не пойми откуда, – а в небе уже открылся Дромос, коридор, неизвестный вам, смертным. Еще мгновенье, и Пегас ушел бы за грань мира живой жизни.

– Ты говоришь про радугу?!

Не перебивай, вспомнил я. И зажмурился от страха.

– Без меня тебе не укротить Пегаса, – к счастью, Афина оставила мой выкрик без последствий. – Я обещала тебе свое покровительство. Вот, видишь?

Копье исчезло. Вместо оружия богиня держала в правой руке золотую уздечку. Тоже оружие? Этого я не знал. Но сегодня, в дарованном сне, было слишком много золота. Проволока, локоны, уздечка. Это настораживало, хотя я не видел реальных причин для беспокойства.

– Вижу. Что я должен сделать?

– Когда встретишься с Пегасом, подмани его. В прошлый раз он пошел к тебе; вероятно, пойдет и теперь. Если он приблизится…

– Я накину на него уздечку!

– Нет. Уздечка сама знает, что ей делать. Твое дело – сократить расстояние между тобой и Пегасом, чтобы уздечка почуяла и смогла дотянуться…

Афина осеклась.

– Неважно, – повторила она. – Зови Пегаса и держи уздечку. Это все, что от тебя требуется. Справишься?

– Да, великая богиня! Благодарю тебя…

– Награда превзойдет твои самые смелые ожидания. Помни, крылатый конь по-прежнему прилетает к источнику Пирена. Ищи его там, я подскажу тебе удачную ночь. Разговор окончен, теперь ты можешь проснуться.

Богиня колыхнулась, начала таять.

– Источник Пирена? В Эфире?!

Я чуть не разрыдался от отчаяния:

– Как же мне войти в Эфиру? Я не могу вернуться, я изгнан…

Заветное разрешение, чудесный подарок – все дым, прах, бессмыслица. Боги жестоки, им в радость издеваться над беспомощными просителями. Сколько раз мой приемный отец слышал, что ему отказано в главных молениях его жизни?!

– Жди неподалеку от города, – прозвучало эхом, далеким отголоском. – Я подам тебе знак. Когда услышишь мой голос, смело иди в Эфиру через любые ворота. Никто не увидит тебя, никто не обратит внимания. Помни, иди, доверься мне…

Камень жертвенника больно давил в бок. Я лежал там, где уснул, свернувшись калачиком. В правом кулаке я сжимал золотую уздечку. Конец ее свисал вниз, стелился по земле. Прошел дождь, которого я не заметил, земля была мокрой.

Грязь не липла к уздечке.

Я был на выпасах с табунщиками, когда услышал призыв. Фотий и Милитад приняли меня как родного. Фокион болел, отлеживался в городе. Вместо себя он прислал к табуну сына – мальчишку, который глазел на меня, открыв рот. Не сразу я понял, что мы с этим мальчишкой ровесники.

Табунщики ни словом не обмолвились про убийство Алкимена. Изгнание, скверна – ничего этого для них не было, хотя и случилось рядом, недавно, считай, в их присутствии. Должно быть, это я все спутал, придумал, вообразил, а на самом деле молодой Гиппоной явился на выпасы самым обычным образом, исполняя поручение басилея, строгого к сыновьям.

К последнему, вспомнил я и содрогнулся. К последнему оставшемуся в живых сыну. Было, не отменить. И вот что еще вспомнил я: «Главк Эфирский умрет бездетным!» Афина сказала про меня: сын Посейдона. Гордость поселилась во мне, ослепительная как солнце над морем. Но когда я вспоминал отца, во мне жила любовь. Не поселилась, а жила год за годом, с младых ногтей. Про Посейдона я думал так: «Я его сын. Какая честь!» Про Главка я думал: «Он мой отец. Какое счастье!»

Понадобилось время, чтобы я понял: не важно, чей ты сын, важно, кого ты зовешь отцом.

Но вернемся к Афине. Призыв богини был воистину олимпийским. Стояла весна, деревья окутались свежей зеленью, цветы покрыли землю богатым ковром. Но три клена, росшие близ нашей стоянки, внезапно решились на смену сезонов. Их листья налились желтизной и багрянцем, зашуршали, хотя ветра не было, и стаей птиц слетели с веток. Груда палой листвы не осталась лежать без движения. Напротив, желтое и красное взвилось маленьким смерчем и заплясало, изгибаясь подобно девушкам из свиты Сфенебеи.

– Что это? – в испуге воскликнул я. – Смотрите!

Табунщики повернулись к кленам. Лица табунщиков выражали полнейшее равнодушие, сдобренное толикой удивления от моего вопля.

– Клены, – сказал сын Фокиона.

– Давно тут растут, – добавил Фотий.

Милитад пожал плечами.

– Они желтые! – я никак не мог успокоиться. – Они облетели!

Табунщики воззрились на меня. Для них клены были зелеными, а листья прочно держались черенками за ветви.

– Водички? – предложил Фотий. – Холодненькой?

Я услышал смех. Грудной женский смех. Почувствовал удар по плечу: так бьет древко копья. « Я была против того, чтобы ты ловил Пегаса, – восстал из памяти знакомый голос, нимало не смутив табунщиков. – Я передумала. Хочешь совершить подвиг? »

Подозвав Агрия, я взобрался коню на спину и погнал его в сторону Эфиры. Табунщики смотрели мне вслед. В их глазах горело сочувствие к про́клятому судьбой, изгнанному, умалишенному сыну Главка. Всем известно: кого боги хотят погубить, того они сначала лишают разума.

Когда я подъехал к городским воротам, уже стемнело. Еще чуть-чуть, и караульщики бы заперли ворота на засов. Я ждал окрика, расспросов, отказа во въезде, наконец. Но для караульщиков я не существовал. Казалось, на моей голове надет знаменитый шлем Аида, делающий хозяина невидимым. На голове Агрия, должно быть, был надет точно такой же шлем. Мы въехали в город, боком Агрий задел одного из караульщиков, но это произвело впечатления не больше, чем полет случайной мошки.