Девин Мэдсон - Мы оседлаем бурю [litres]

Горстка его стражников наблюдала, стоя у края залитой солнцем поляны, но никто не сказал ни слова. Даже Она молчала. Потому что он был прав. Я никто, просто мусор. Всего лишь еще один прохожий на улице, еще одна шлюха в борделе, еще один нож, который можно нанять. И никто, даже мамаша Гера, не станет скучать по мне, когда меня не станет.

Знахарь большими шагами подошел к другой повозке, стоявшей неподалеку, открытой и заваленной мешками и сундуками. Девушка последовала за ним, они молча остановились там, глядя на что-то сверху вниз. От нетерпения иеромонах принялся расхаживать взад-вперед, но неспешным вальяжным шагом, как священник на церемонии.

Он остановился, лишь когда Знахарь снова вернулся, но не сводил взгляда с двух человек в простых синих рубахах, поднимавших с повозки длинный ящик, похожий на гроб. Иеромонах сжимал и разжимал ладони, его глаза сияли, как у ребенка, предвкушающего подарок в праздничный день.

– Ваша плата, – произнес Торваш. Его прекрасному лицу недоставало выразительности, а словам – почтения. – Я предложил бы вам пользоваться этим разумно, но не верю, что представления о разумности входят в сферу способностей человеческого интеллекта.

– Может, это просто иного рода благоразумие, не такое, как вы ожидаете.

Иеромонах улыбнулся той же неживой проклятой улыбкой. Торваш не снизошел до ответа.

Внезапный вопль нарушил спокойствие на маленькой поляне, с ветвей пронзительно закричали птицы. За ним раздался еще один приглушенный вопль, и сначала я решила, что он исходит из гроба, который тащили с таким трудом, но все взгляды обратились к карете, вокруг нее собрались воины Священной стражи. Страдальческий крик опять повторился, за ним послышался шепот другого голоса.

Торваш поднял руку, останавливая своих людей на полпути меж двумя повозками, руки его слуг дрожали, когда они удерживали тяжелый гроб на весу.

– Что это за звуки? – спросил Торваш.

– Ничего такого, о чем вам стоило бы беспокоиться, – последовал надменный ответ.

– Я сам выбираю, о чем беспокоиться. Сегодня мой выбор – не быть обманутым. Здесь с вами есть еще кто-то, а в наше соглашение об этой встрече другие зрители не входили.

Торваш кивнул своим людям, и те, с облегчением выдохнув, опустили гроб на ковер из листьев. Потом направились к карете главы чилтейской церкви, но иеромонах поспешил преградить им путь.

– Там всего лишь мой друг, и он нездоров. Для вас никакой угрозы.

Но Знахарь взмахом руки направил людей вперед.

– Я по природе своей любопытен, а по своему праву хочу быть уверенным.

Священные стражи, конечно, убили бы двух безоружных людей, будь им приказано. Но их хозяин только сжал кулаки и ничего не сказал. Служители Знахаря рывком распахнули дверцы, и день огласил еще один пронзительный крик. Потом из кареты вытащили императрицу Хану Ц’ай, бледную и безвольную, как сломанная кукла.

«Что за…»

Слуги вдвоем понесли ее, голова императрицы свесилась набок, и с губ сорвался еще один крик. Влажные завитки светлых волос прилипли ко лбу, попадали в рот, а когда ноги касались земли, императрица подгибала колени и дрожь сотрясала все ее тело.

– Кто это?

Иеромонах выпрямился.

– Так, никто. Неважно.

– Это ложь, – заговорила я. – Это императрица Хана Ц’ай, супруга императора Кисии Кина Ц’ая.

– Император Кин мертв, – ухмыльнулся иеромонах. – Как я и сказал, она – персона не важная.

Стоявшая рядом со Знахарем молодая кисианка потянула его за руку, и, хотя она не сказала ни слова, богоподобный Торваш кивнул и шагнул вперед.

– Женщина, около тридцати пяти лет, происхождение смешанное, кисийско-чилтейское, – произнес он, обхватывая лицо императрицы ладонями. Она не двинулась, лишь опять застонала, закатывая глаза. – Чтобы точно выяснить природу ее болезни, требуется дальнейшее обследование, однако, похоже, заболевание хроническое, возможно – следствие вырождения…

– Болезнь императоров.

Торваш обернулся к иеромонаху.

– Поясните.

Высший служитель Бога пожал плечами.

– Проистекает от того, что они провозглашают себя богами. Ложными, разумеется. А подобное высокомерие навлекает гнев…

– Нет. Так болезни не возникают.

– Какое еще объяснение можно дать болезни, поражающей столь многих властителей, зовущих себя богами?

На идеальном лице Знахаря в первый раз проявилось какое-то чувство – презрительный изгиб губ, от которого у меня потеплело на душе, а у иеромонаха вспыхнули щеки.

– То, которое имеет логичный смысл. Эту женщину я тоже забираю.

– Нет. Эта не продается.

– Сторговаться можно о чем угодно. По вашим словам, никакой ценности она не представляет, и поэтому я уверен, вы не стаете возражать, если я сниму с вас бремя заботы о ней.

– Нет.

– Ну ладно. – Знахарь указал на ящик. – Несите обратно в повозку.

Его люди осторожно опустили императрицу Хану в траву, вернулись за прежней ношей и, крякнув от усилия, подняли ящик. Ни один другой звук не нарушил тишину на поляне. Иеромонах не сводил взгляда с ящика, а молодая кисианка наблюдала за судорожно дергающейся на земле императрицей. Я была беспомощным зрителем, захваченным между двух сил, которых не понимала.

«Значит, сделка расторгнута? – сказала Она , озвучивая то, что мне не под силу. – Нет, не может быть. Не должно так быть. Он нам нужен, нужен…»

«Тихо!»

Судя по лицу иеромонаха, наши дела шли не очень. Он, похоже, готов был прикончить любого из присутствующих.

– Стойте! – рявкнул он, когда люди Знахаря подошли со своим грузом к подводе. – Хорошо. – Он злобно взглянул на Торваша. – Можете забирать обеих. Как вы и сказали, забота о никчемной женщине – тяжелая ноша. Капитан Энеас, помогите ее величеству перейти в повозку мастера Торваша.

Я не видела капитана возле кареты, но сейчас он шагнул вперед, и на испещренное шрамами лицо через листья пятнами падал свет. В мою сторону он не взглянул, и вместо того чтобы отдать приказ своим людям, сам опустился на колени перед императрицей Ханой, поднял обливающуюся потом больную и понес через поляну, а двое слуг вернулись с тяжелым ящиком.

Капитан Энеас оставил стонущую императрицу в повозке Знахаря и вернулся к хозяину. На меня он взглянул мельком, как будто не узнав.

Вся моя надежда оказаться забытой умерла, когда Торваш направился в мою сторону, в три широких быстрых шага перейдя поляну на длинных ногах.

– Ты, не смей меня трогать, – сказала я. – А не то пожалеешь, что вообще родился на свет.

– Я и не рождался, – ответил он. – Не рождался в том смысле, который ты в это слово вкладываешь.

– Я тебя убью. Я тебе глаза выколю, а потом…

Он взглянул на стоявшую с ним рядом кисианку.