Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Ответ этот ужаснул бога.

– Да, – сказала Каллироя. – Видела.

Туман с рассвета взял Эрифию в осаду, обложил двойным кольцом. Но при этих словах океаниды туман шарахнулся прочь. Хрисаор тоже отступил на шаг. Он давно понял, что седая мгла – зеркало, в котором отражается настроение жены. Если Каллироя щебечет, поет, смеется, никакой мглы нет и не будет. Но если любимая супруга встала не с той ноги, или того хуже, если муж с его великанским сердцем и великанским же скудоумием обидел жену, сам не зная чем – белесые пряди взовьются в воздух, облепят остров, сошьют небо с землей, наползут на песок и станут качаться, будто сотни грозных змей.

Тогда лучше притвориться утесом и помалкивать.

– Видела, – повторила океанида. – Своими глазами.

Хрисаор уже пожалел, что затеял этот разговор. Хорошо, сына дома не было – Герион умчался в скалы разорять птичьи гнезда. Потом он собирался к стаду, побегать наперегонки с Орфом, а значит, случись дома скандал, сын его не застанет.

– Ну, видела, – миролюбиво заметил Хрисаор. На всякий случай он сделался меньше, хотя казалось бы, меньше некуда. – Бывает.

Он не любил, когда жена напоминала ему, насколько она старше. Кому приятно слышать, что любимая супруга имела удовольствие наблюдать, как тебя мать рожала? Нашла зрелище… Со всей искренностью, граничащей с простотой, которая составляла бо́льшую часть его природы, Хрисаор обругал себя за длинный язык. Устал, наверное. Месяц с лишним перестраивал дом. Болели коровы, нуждались в уходе. Герион простыл, рассопливился, а с тремя сыновними головами это хуже потопа. Ночь за ночью – жар, слезы, бессонница. Трудясь в поте лица, возясь с коровами, баюкая сына, Хрисаор время от времени бросал опасливый взгляд в небо: не брезжит ли радуга? Не собирается ли огнистый лук в разгар навалившейся страды пустить Хрисаора стрелой на другой конец мира? Оторвать от стада, дома, забот? Не выдержал, рявкнул:

«Лучше бы ее и не было совсем, этой радуги! Ни радуги, ни его самого! Его там, что ни год, убивают, а я летай…»

И добавил в сердцах:

«Всей пользы – одна собака!»

Тут Каллироя и сорвалась. Что ты несешь, да как ты можешь, да чтобы я такого никогда больше не слышала, ишь ты, лучше бы его не было, ты вообще понимаешь, что и нашей семьи тогда не было бы, и тебя бы не было, утопила бы я тебя, и дело с концом, он – это ты, ты – это он , ты вот радугу клянешь, а она, ваша радуга – пуповина, не понял, и не надо, хорошо, твоя мать тебя не слышит, небось, показала бы болвану каменному, знал бы, как она тебя рожала, что это за му́ка…

«Тебе-то откуда знать? – усомнился Хрисаор. – Ты, что ли, видела, как меня рожали? Роды принимала?!»

Задним числом пришла мысль, рубанула по затылку: зря ты это, великан. Жена, небось, о своих родах вспомнила. Океаниды рожают легко, Каллироя смеялась, уверяла, что ей это – раз плюнуть, два подобрать. Только Герион – мальчик особенный, шел тяжко. Хрисаор вспомнил, как стоял, беспомощный, на коленях возле роженицы, утирал пот со лба, втайне дивился, что Каллироя не спустилась рожать на дно океана, к матери, сестрам, опытным повитухам… Зря ты, великан, тридцать раз зря.

Тут и случилось.

– Да, – сказала Каллироя. – Видела.

И добавила чужим, срывающимся, старым голосом:

– Давно хотела тебе, дураку, глаза открыть…

Медуза рожала долго, страшно.

Одна.

Выглядывая из волн, стараясь остаться незамеченной и понимая, что это – пустое дело, что Медузе, младшей из Горгон, сейчас не до тайных соглядатаев, Каллироя нутром чуяла: на острове ни души. Старшие сестры улетели, помочь Медузе некому. Даже ободрить, поддержать, доброе слово сказать – некому.

Ударить, помешать, осы́пать бранью – тоже некому.

Время от времени, плавая у берегов Эрифии, Каллироя становилась свидетельницей бурных ссор. Сфено и Эвриала требовали от младшей сестры, чтобы та скинула ребенка. Только требования, никакого телесного насилия, попыток схватить, избить, устроить строптивице выкидыш. От одной мысли, на что способна разъяренная Медуза, если сестры вдруг забудут о том, что они тоже женщины, а Медуза забудет, что они все-таки сестры – у Сильной и Попрыгуньи каменели ноги, едва им ясно, как наяву, представлялись возможные последствия. Ноги каменели, зато губы, языки, глотки превращались в вулканы, способные утопить в пузырящейся лаве целые города.

«Ты что, собралась рожать от насильника?»

«От этого мерзавца Посейдона?!»

«Как не насильник? Не мерзавец? Он бросил тебя. Промолчал, когда…»

«…когда Зевс отправил тебя в ссылку.»

«Тебя? Всех нас!»

«Залез в раковину, спрятался на дне. Не вступился, мокрохвостый…»

«…мы тут гнием заживо. А он? У него таких жен, как ты, таких детей, как твой…»

«…убей дитя. Удави во чреве…»

«…мы знаем, ты можешь…»

«…ты хочешь, ты просто еще не знаешь, что хочешь…»

«…если так, рожай. А потом убей.»

«Прикончи ублюдка! Камней на берегу много, одним больше…»

«Иначе мы сделаем это сами!»

«Сделаем, клянусь! Сами…»

Когда Горгоны улетали с острова, Медуза плюнула вслед сестрам. И велела себе: рожай! Что значит, срок не вышел? Рожай, пока этих нет. «Мы знаем, ты можешь…» Я тоже знаю, вслух произнесла Медуза, за миг до того, как начались схватки. Я могу. Морские, мы такие.

Каллироя услышала.

– Я не знал. Клянусь, я даже…

– А догадаться? Головой подумать?

– Не кричи.

– Зачем тебе голова? Шлем носить?!

– Я… Они поэтому нападали на меня, да? Горгоны?

– Да.

– Я был младенцем. Они еще не знали, кто я, откуда взялся. Но их ненависть никуда не делась. Ненависть вела моих теток, направляла, ярила. Ввергала в боевую ипостась. Если бы не он , не радуга, что поменяла нас местами, мы с Горгонами никогда бы не сошлись мирным путем…

– Молчи. Слушай.

Ребенок еще не вышел, он еще только ворочался во чреве, торя себе путь наружу, но Каллироя уже видела его. Так видят только морские, присутствуя при родах морских: сквозь материнскую плоть, как солнце видно сквозь толщу вод, если смотреть со дна.

Природа, имя, возраст.

Возраста там было – срок внутриутробной жизни. Имя громкое, грозное: Хрисаор Золотой Лук. Природа… Каллироя закрыла глаза, чтобы не видеть. Не выдержала добровольной слепоты, в которой роились чудовища, открыла вновь.

Ужаснулась.

Медуза вынашивала месть.

Афина добилась ссылки. Зевс огласил неправедный приговор. Посейдон принял волю брата без возражений. Никто не вступился, никто. Обвинили, изгнали, бросили. Небось, Олимп по сей день сотрясается от громового хохота. Ничего, скоро он сотрясется так, что лишь облако пыли встанет там, где раньше высился Олимп. Надо только выносить, родить, вскормить.