Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Натянуть лук, направить стрелу.

«Месть надо зачать, – скажет Медуза позже, в другое время, в другом месте. – Зачать в любви и ненависти. Месть надо выносить. Тебя тошнит, а ты носишь. Болит поясница, а ты носишь. Кружится голова, а ты все носишь и носишь. И некому помочь в твоем тяжком труде. Месть надо родить. Известно ли тебе, бог, как это трудно – родить настоящую, созревшую месть? Когда приходит срок, легче умереть, чем разродиться!»

Эти мысли, каждая острее лезвия меча, эти гибельные угрозы, каждая звонче тетивы – они рвались наружу сквозь боль, пред которой блекли наистрашнейшие мучения в Аиде. Ими был напоен, отравлен воздух вокруг роженицы. Даже на расстоянии, серебряной рыбой мелькая в волнах, Каллироя слышала их, пропитывалась ядом – и не имела сил, воли, решимости бросить все, забыть, уплыть. Если раньше у дочери Океана и возникало смутное намерение выйти на берег, помочь, поддержать, рискуя тем, что Медуза сослепу, не разобравшись, сотворит с незваной помощницей злое чудо – сейчас такое желание сдулось, погасло, окаменело.

Медуза сослепу. Да, смешно. Было бы смешно в иной ситуации.

Имя, природа, возраст. Имя воина, природа мстителя, а возраст – дело наживное. Все сойдется, сольется воедино, закалится, рухнет на обидчиков. Сила, свобода, смерть. Смерть, свобода, сила. Свобода, смерть, сила. Три в одном.

«Месть, – скажет Медуза позже, там, где Каллироя, дочь Океана и Тефиды, не сможет ее услышать. – Что вы понимаете в мести, гордые и яростные мужчины?! Вы мстите быстро и беспощадно. Мстите, словно насилуете: впопыхах, не зная другой радости, кроме собственно насилия. Месть – не блюдо. Месть – не молния. Месть – дитя. Дитя под твоим сердцем.»

Медуза рожала и все не могла родить. Ребенок убивал мать.

Трехтелое дитя.

Свобода, сила, смерть.

– Ну что ты такое говоришь?

– Правду.

– Это ты нарочно. Чтобы я почувствовал себя виноватым. На Гериона намекаешь…

– А ты думал, почему у нас сын такой? Ты вообще об этом думал?

– Нет. Сын как сын.

– Твоя кровь, твое семя. Твоя порода…

– Я…

– Молчи. Слушай.

Юноша в крылатых сандалиях слетел на остров, как хищная стрекоза. Вопреки тем россказням, какие вскоре наполнят мир живой жизни, у него не было щита, отполированного и начищенного так, что щит мог служить зеркалом. Зато у юноши был меч, кривой серп Крона. Клинок, которым бессмертный сын оскопил бессмертного отца, чтобы в свою очередь родить сына и потерять мужскую силу от сыновней руки. От одного вида этого оружия Каллироя едва не пошла на дно, как валун, сорвавшийся со скалы.

Принять юношу за Гермия не смог бы и слепой. Даже знаменитые сандалии не позволяли сделать это. Скорее уж можно было предположить, что непрошеный гость, грозя мечом, отобрал у бога его таларии . Не по-юношески сухой, жилистый, с головой, обритой наголо, он больше напоминал Таната Железносердого, явившегося исторгнуть душу Медузы.

Танат не является к таким, как Горгоны. Юноша был смертным, океанида не видела его имени, природы, возраста. Позже имя станет ей известно: Персей. Вспоминая случившееся на Эрифии, заново переживая чужие убийственные роды, Каллироя станет звать юношу: Персей.

Белый взгляд Медузы уперся в Персея. Камень? Нет, гость не обернулся мраморной статуей. Должно быть, Медуза видела в Персее кого-то иного, нежели просто врага, Убийцу Горгоны, как позже назовут его люди. Да и видела ли она?

– Режь, – дрогнули искусанные в клочья губы.

Персей встал над роженицей.

– Где? – спросил он.

Ни слова, ни звука сверх того. Удивление, страх, ненависть – ничего не было. Другие вопросы, угрозы, проклятья – ничего не прозвучало. Серп в руке Персея поднялся, нацелился.

– Где? – повторил кривой меч.

Слабым кивком Медуза указала на свой живот:

– Я не могу родить. Помоги или убей.

Удар был точен. Чрево Медузы раскрылось невиданным цветком, влажным от серебряной росы. Дитя рванулось наружу, ища выход, созданный не природой, но адамантовым лезвием. Дитя рванулось, и стало ясно, что рука Персея – в первый и последний раз за всю его жизнь, прошлую, настоящую и будущую – дрогнула. Клинок вспорол не только Медузу, клинок задел ребенка, трехтелую воплощенную месть.

Связь порвалась, расторглась.

Первым вылетел Пегас. На лету увеличиваясь в размерах, свобода в облике крылатого коня ринулась на восток, в мир живой жизни. Где и жить свободе, если не там? Подражая кривизне меча, белая птица взрезала облака, пустив пух по ветру, и сгинула в далеком далеке.

– Вторым был ты, Хрисаор.

– Я остался на острове.

– Ты ударил в небо радугой. Такой крутой, что она походила на столб.

– Почему я не помню маму? Персея?

– Ты упал на северной оконечности острова. Когда ты вернулся сюда, их уже не было.

– Третьим был он ?

– Да, он . Свобода и сила ушли, осталась смерть.

Смертный ребенок лежал на песке. Квакал по-лягушачьи.

Мальчик.

«Ты прав, месть выжила, – скажет Медуза позже, там, где Каллироя, мать трехтелого Гериона, не сможет ее услышать, но поймет, догадается, почует правду женским сердцем. – Родилась. Она всего лишь порвалась. Если амфора разбита, лучше не склеивать черепки. Вино так или иначе вытечет.»

– Не подходите! – закричал Персей.

Вероятно, он помешался. Кто угодно помешался бы на его месте. Все-таки сын Зевса был молод, слишком молод. Страшная его слава еще только ждала своего часа.

– Не подходите!

Собой он закрыл роженицу и дитя: крепостная стена, защита акрополя от вражеского нашествия. Кроме них троих на берегу никого не было. Но взгляд Персея пылал таким огнем, что верилось: есть, стоят, ждут. Требуют. Грозят.

– Назад! Вы не тронете ее!

«Я не трону,» – услышала Каллироя.

Безумие Персея было живым, плотским, явственным; оно превращалось в насилие над случайной зрительницей. Океаниде примерещились двое у сыпучей, изменчивой черты, где вода с шорохом набегала на песок и гальку. Сероокая дева в шлеме, сдвинутом на затылок. Легконогий юнец со змеиным жезлом. Сова и олива; ложь и лукавство. У видений нет имени, возраста, природы, но Каллироя, задохнувшись, домысливала все, на что указывал легчайший намек.

Призраки отвернулись. Они старались не глядеть в сторону измученной Медузы, потому что Персей, не в силах порвать тенета безумия, как Танат не мог порвать золотую цепь, считал, что эти двое испугались бы бросить взгляд на Горгону. Бессмертная плоть уже затягивалась на месте разреза, краска возвращалась на щеки роженицы. Но вряд ли младшая Горгона была сейчас опасней тех медуз, которых море выбрасывает на берег, чтобы солнце высушило студенистую кляксу.