Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Он встал:

– Я бы хотел иметь такого сына, как ты.

Голос его – гром за горами. Глаза его – грозовые зарницы. Кудри – тучи, идущие от края земли. Вокруг Громовержца сгустилась боевая эгида. Сыпанула искрами, зашлась пугающим треском, угасла.

– Живую месть? – не удержался я.

– Живую молнию. Оружие, выкованное для истребления чудовищ. Смертную молнию. Молнии должны вспыхивать и гаснуть, такова их природа. У меня много сыновей, но такого нет. Я надеялся на Персея, он меня подвел, непокорный. В Персее избыток меня, ты понимаешь, о чем я. Я подумаю над этим, Беллерофонт. Думать не в моей природе, мне больше свойственно, – Зевс вновь засмеялся, – принимать решения в случайном порыве. И все же я постараюсь.

И тогда я принял решение. В случайном порыве.

Если угодно, это была моя прихоть.

– Пока у тебя нет живой молнии, – бросил я ему вслед, – я стану возить для тебя обычные. Если восстанет второй Тифон или…

Он ждал, не оборачиваясь.

– …или второй я, хлопни перед битвой в ладоши. Пусть Гефест ждет на Тринакрии с пучком молний. Я успею, не сомневайся. Я летаю быстрее ветра.

– Ты?

– Если меня не будет на спине Пегаса, это ничего не значит. Пусть все считают, что молнии великому Зевсу возит Пегас, сын Медузы и Посейдона. Только мы с тобой будем знать правду, владыка. Только мы.

Я лежал на холодной земле. Я парил в небесах. Немым утесом я застыл на Эрифии, в кольце океанской мглы. Мы не нуждались ни в радуге, ни в мести, ни в золотых цепях, чтобы сказать про себя: я.

Громовержец спросил, знаю ли я, чего это стоит: идти против своей природы. Сам спросил, сам и ответил: «Кто и знает, если не ты?» Действительно, кто, если не я.

На Пегаса я влезал калекой, колченогим Гефестом, дважды сброшенным с Олимпа. Приятно, должно быть, чувствовать себя богом. Приятно, но не в этом случае.

Не знаю, сколько я пролежал на черной земле под черными небесами, словно единственный человек на всей Тринакрии, а может, на всей земле. Наверное, еще одну жизнь в обнимку с Химерой, богами, братьями; всеми, кто сопутствовал Гиппоною, сыну Главка, прозванному Беллерофонтом. Третью жизнь напролет – вторую я прожил, рассказывая обо всем этом Зевсу.

Да и был ли рассказ? Был ли Зевс, не почудился?

Не знаю.

В редкие паузы просветления я понимал, что лежу на спине, а не иду, ищу или сражаюсь. Валяюсь, как куль с тряпьем, а Пегас тычется в меня мордой, вздыхает. Я вздыхал в ответ, пока наконец не собрался с силами и не потащил Беллерофонта, этот непослушный, усеянный трещинами камень, в гору, то есть на Пегаса.

В Ликию я летел молодцом. Ноги не беспокоили: все четыре конские ноги были в полном порядке, как и пара крыльев, а две искалеченные человеческие ноги я утратил, растворил в Пегасе вместе с болью. Спина выпрямилась, плечи развернулись, к пояснице вернулась крепость. Пегас нес меня, как мать младенца, как остров в океане без усилий несет громаду берегового утеса; я сам нес себя, как остров – утес, а где-то там, в седой мгле, живой утес возвышался над темной водой и Красным островом, скала в доспехе, с головой, покрытой шлемом, и это тоже был я: конь, утес, человек.

Трудно объяснить. Даже не пытаюсь.

Перед дворцом меня встречали. Приветственные кличи смолкли, когда Пегас встал посреди двора, а я упал с Пегаса. В мертвой тишине я копошился на утоптанной земле: червь, раздавленный подошвой сандалии. Сил осталось лишь на стоны.

– Что вы стоите! – закричала Филоноя. – Несите его в покои!

Уже потом я вспомнил, что Иобат тоже смотрел на меня с лестницы. Царь молчал, хмурился. Совсем как Зевс.

Следующие дни и ночи, сколько их ни было, слились для меня в череду боли и обмороков. Что я запомнил? Хлопоты лекарей вокруг меня. Скрежет костей, собираемых заново. Кровь в миске на полу. Немытую овечью шерсть с медом, которой обкладывали раны. Повязки с черным вином. Четыре кожаные трубки, свернутые в кольцо и набитые чем-то мягким. Кизиловые прутья толщиной в палец. По паре колец надели мне на каждую ногу, выше лодыжки и под коленом, и прикрепили к кольцам прутья. Что делали с бедрами, не знаю, потому что всякий раз терял сознание, когда лекари принимались за них.

У меня была спасительная деревяшка. Я изгрыз ее в щепу. Мне дали новую.

Если бы не Филоноя, я бы не выдержал. Она сидела у моего ложа с Исандром на руках: спокойная, сильная, сильней меня. Никогда не видел, чтобы она плакала. Даже Исандр молчал или тихо возился; должно быть, ребенку передавалась уверенность матери. Случалось, в безумии помрачения, а может, просветления я был уверен, что Филоноя и моя мать. Особенно в те мгновения, когда она кормила меня, вытирала мокрые губы и подбородок влажной тряпицей.

Однажды я проснулся, а ее не было. Рядом сидел Иобат.

– Я умру не позже следующей осени, – сказал царь. – Молчи, не спорь, я знаю. Как мне оставить трон тебе? Лекари уверяют, что ты выживешь. Выздоровеешь? Станешь прежним? Когда я спрашиваю их об этом, они отводят глаза. Лакий поддержит тебя, даже если ты проживешь свой век никчемным калекой. Лакий – это уже кое-что. Но одного Лакия мало. Бунт против меня был похож на дурную шутку. Бунт против тебя может оказаться не таким забавным. У бунтовщиков разная природа, они слепо следуют ей, не размышляя. Слабый? Слабого затопчут. Уже сейчас болтают, что Филоное стоит подыскать себе нового мужа, а Исандру – нового отца.

Я молчал. Он и говорил как Зевс.

– Солимы перекрыли горные тропы, – он закашлялся. Старик, увидел я. Больной старик. Нет, это не я увидел, это он позволил мне увидеть. – Фаселида волнуется. Родос готовит новый флот. Вероятно, родосцы ударят первыми.

Я молчал.

– Жрецам храмов Зевса снился вещий сон. Всем до единого, как по команде. Ликийцы волнуются, опасаются бед. Ты правда штурмовал Олимп? Хотел вознестись в сонм олимпийцев?

– Правда, – ответил я.

Объяснять? Долго, трудно. В какой-то степени это и было правдой.

– Зевс умолчал про штурм. Это уже я и только тебе, – Иобат хрипло заперхал. Не сразу я понял, что это не кашель, а смех. – Жрецам было сказано: пытался взлететь, проникнуть в чертоги богов. Зевс наслал овода, тот укусил Пегаса и конь скинул тебя. Это тоже правда?

Я молчал.

– Зевс мудр, – царь похлопал меня по руке. – Не знаю, что ты натворил, но знаю, что Зевс расположен к тебе. Дерзкая попытка проникновения, а не штурм, бунт, мятеж – это раз. Зевс во всеуслышанье объявляет: ты не восстал против владыки богов и людей. Ты всего лишь молодой глупец, обуянный гордыней. Такое можно простить. Если уж Зевс простил, люди простят и подавно.

– Такое можно простить, – повторил я, будто ученик за наставником.

– Зевс сказал жрецам, что он дает тебе время примириться с Олимпом. Это второй, самый большой подарок. Примириться? Значит, Зевс не сердится. Дает тебе время? Если Зевс дает, кто посмеет покуситься на срок твоей жизни? Наказать тебя как богоборца? Нет, нельзя, Зевс разгневается. И потом, ты – человек, которому определено пойти с Олимпом на мировую. Великий герой, вероятно, больший, чем просто победитель Химеры. О, Громовержец! – Иобат бросил взгляд в потолок, словно видел там небо, тучи и Зевса. – Ты и впрямь мастак не только громить молниями!