Генри Олди - Золотой лук. Книга вторая. Всё бывает

Небо. Вижу небо. Облака.

Радуга? Радуги нет.

Вижу лицо. Нет, не Персей. Точно вам говорю, не он. Персей был моложе; он и сейчас, пожалуй, моложе, чем этот. Брови космами, глаза – грозовые зарницы. Кудри – тучи, идущие от края земли. Полощутся, схвачены на лбу золотым обручем. Завились кольцами; летят назад, за широкие плечи.

– Говори, – велит этот.

Могу говорить. Правда, могу.

– Радуйся, великий Зевс…

Говорю так себе. Хриплю.

– Если бы я знал, – он отвечает, но должно быть, не мне, – я бы запретил. Нет, не запретил бы. Рискнул бы, согласился на пробу. Или все-таки запретил? Риск в моей природе, с этим не поспоришь. Риск, гнев, несправедливость. Твою природу я тоже видел, ничего хорошего. Знаешь, чего это стоит: идти против своей природы? Знаешь, кто и знает, если не ты…

Молчу. Могу говорить, молчу.

В небе облака. Пушистые. Белый пух на синей ткани; это все, что я вижу. В небе Пегас. Кружит, беспокоится. Пегаса я не в состоянии различить. Белое на белом? Белое на синем? Нет, не могу. Я просто знаю, что он там, как знаю, что я здесь. Я вижу Зевса зоркими глазами Пегаса, с высоты птичьего полета. Смотрю на владыку людей и богов сверху вниз. Да, риск, гнев, несправедливость. Сила. Власть. Ревность. Опека. Горячность. Защита. Свобода. Мстительность. Похоть. Бессмертие. Смертность. Стою на своем. Бьюсь до последнего. Если мир устойчив, качаю. Если мир качается, подпираю плечом. Ненавижу. Люблю. Желаю.

Сколько же всего понамешано! Как и жить такому? Я вижу все это и своими глазами тоже. Просто мои глаза сейчас видят хуже Пегасовых. Смотрю на Зевса снизу вверх, моргаю. Все противоречия мира сидят рядом со мной.

Свобода, сила, смертность. Мне было проще.

– Рассказывай, – велит он. – С самого начала.

Рассказываю. Словами или как-то иначе, не пойму. Вот как вам сейчас. С начала. Медуза вынашивает месть? Рожает мстителя? Нет. Для меня это вовсе не начало. «Радость! – кричит гонец. – Великая радость!» На лице гонца – ужас. Во двор входит дедушка Сизиф, вернувшийся из царства мертвых. Пурпурный хитон, по краю кайма. «Проклятый торгаш! – говорит дедушка. – Мера краски за три меры серебра, не грабеж ли? Владыка Аид тоже оценил. Он бы сам не отказался от такого хитона.» Дедушка смеется. Скоро будет сказка про золотую цепь.

Хорошая сказка. Зевсу понравится.

Гром рокочет над Этной. Облака темнеют, оборачиваются тучами. День темнеет, оборачивается ночью. Под землей ворочается Тифон, подслушивает. Многотелый Тифон, месть, зачатая Геей-Землей от Тартара-Преисподнего. Месть выношенная, рожденная, победительница, побежденная, узница, огонь для чужих молний. Где-то далеко рычит лев, шипит змея.

Козу не слышу. Молчит.

Рассказываю.

Летит камень, убивает Делиада. Летит дротик, убивает Алкимена. Летит с аргосской стены одноглазый абант. Летит время, разит без промаха. Я и не подозревал, что оно так быстро летит, так беспощадно. Время, ты Метатель-Убийца. Летит Пегас; летит, спешит радуга. Слово цепляется за слово, отращивает крылья, летит.

Никому не догнать.

«Сгорел бы, значит, туда и дорога…» «Благословляю тебя на подвиг…» «Стой! Не тронь его!» Память об ударе. Воспоминание о насилии, обернувшемся помощью. «Рассказывай. С самого начала.»

Все. Конец.

Зевс молчит. Он молчит так долго, что я трижды успеваю умереть и воскреснуть. Почему так темно?

– Я мог бы тебя излечить, – задумчиво произносит Зевс. Тяжелая ладонь с загрубелыми шрамами от ожогов повисает надо мной, заслоняет небо, которого я не вижу. Я ничего не вижу, кроме этой ладони. – Тебя, который сейчас лежит передо мной. Мог бы одарить бессмертием, вечной молодостью…

«Побеседуем наедине, с глазу на глаз? – слышу я из глубин прошлого. Память ворочается в них, как Тифон под грузом горы. – Если ты будешь честен со мной, я вознагражу тебя своим покровительством. Это много, очень много. Больше, чем ты в силах представить. Твой куцый детский умишко лопнет, а не сможет.»

«Если от тебя будет польза, – слышу я, – я буду благосклонна к тебе, Гиппоной, сын Главка. Я буду очень, очень благосклонна к тебе…»

– Да, я мог бы, – Зевс размышляет вслух. – Набросить на тебя плащ моего покровительства? Легче легкого. Но я не сделаю этого. Семья не поймет, это не в их природе. Решат, что я тебя боюсь. Хочу использовать впоследствии. Благодарю, а значит, есть за что, а значит, я тебе должен, вот и расплачиваюсь. Задабриваю, заручаюсь согласием не бунтовать в дальнейшем. Обласкав сына, посылаю сигнал отцу, Посейдону, в чьей природе бунта куда больше, нежели в твоей. Я не имею права так поступить. После мятежа я должен карать, карать жестоко, беспощадно, иначе…

– Золотые цепи, – согласился я.

Он кивнул. Тряхнул буйной гривой:

– С Тифоном можно справиться. С золотыми цепями – нет. Я ношу их всю жизнь. Гефест мастеровит, но он дурак. Решил, что цепи – его творение. Хромой глупец не видит своих собственных цепей. Носит, не замечая. Знаешь, почему я владыка? Почему не Посейдон, не Гера, не Аполлон? Я знаю, что живу в цепях, они нет. Я знаю, что цепь не порвать, они нет.

– Почему так?

– Потому что цепи куют свои. Дети, жена, братья и сестры. Цепь куешь сам, день за днем. А Тифон – он чужой. Химера чужая, ты чужой. Вот я и говорю: если я излечу тебя, чужого, свои не поймут. Ты же порвал свою собственную цепь? Ты дважды чужой, ты опасен! Нет, не поймут. Решат, что я делаю из чужого своего. Все, что я могу…

Все, что я могу. Неужели я слышу это от Зевса-Олимпийца?

– …это дать тебе спокойно дожить отмеренный срок. Умереть в старости, тихо сойти в Аид. К старости ковыляй сам, тут я тебе не помощник. Сколько пройдешь, все твое. При жизни ты уже не позволишь восстановить целостность Золотого Лука. Не отвечай, я и так знаю, что это правда. При жизни ты не позволишь, после твоей смерти это станет невозможным. Живи, Семья тебя не тронет. Пока я силён, они покорны моей воле. Такое мое решение они примут. Решат, что я пренебрег тобой, счел ничтожным для грозного наказания. Пренебрежение свойственно мне, они не усомнятся в его реальности. Не рискнут поднять руку на того, кого пощадил сам Зевс, над кем Зевс смеялся. Можешь не сомневаться, я буду смеяться. В присутствии Семьи, и никак иначе…

Я привстал. Это было труднее, чем закатить камень на вершину горы.

– Ты заключаешь со мной договор, владыка? – Пегас снизился, я и в темноте ясно видел Зевса. – Как с Персеем?

Он смеялся долго, громко. Утирал слезы.

– Договор? О нет! Никакого договора, никакой клятвы водами Стикса. Это даже не подарок. Это моя прихоть. Это Семья поймет: прихоть, решение, принятое в случайном порыве. Олимп знает, такие решения в моей природе. Олимп поймет, примет. В первую очередь потому что ты смертен. Куда он денется, скажет Семья. Рано или поздно… Для бессмертных твой жалкий век – мгновение. Любой дар – подачка. Это в их природе, они согласятся. Моя природа не нуждается в их согласии, но я желаю, чтобы они согласились добровольно. Это избавит всех нас от лишних забот.