Энджи Сэйдж - Эликсир жизни [litres]

В стене рядом с выходом из комнаты стояла печка, в которой Марцеллий Пай впервые превратил обычный металл в золото. Марцеллий с таким наслаждением наблюдал, как тусклый черный свинец и серая ртуть медленно превращаются в ярко-красную жидкость, а затем остывают до волшебно-желтого цвета чистого золота, что не проходило и дня без того, чтобы он не сделал себе маленький кусочек золота просто так, развлечения ради. В конце концов у Марцеллия скопилось огромное количество золота, и все, что только можно было сделать из золота, – петли на дверцах шкафа, ручки от ящиков стола и ключи к ним, ножи, треножники, подсвечники, дверные ручки, пробки – все было золотым. Но все эти золотые мелочи не шли ни в какое сравнение с двумя самыми громадными кусками золота, которые когда-либо приходилось видеть Септимусу (лучше бы он их и не видел), – Парадными дверями времени.

В эти двери затолкнули Септимуса сто шестьдесят девять дней назад. Двери находились в стене напротив печи, это были два прочных золотых слитка высотой три метра, покрытые длинными строчками символов. Марцеллий сказал, что это «вычисления времени». По сторонам стояли две статуи в виде рыцарей, размахивающих острыми мечами. Двери были заперты, как вскоре узнал Септимус, и только у Марцеллия был ключ.

В то утро Септимус уселся на привычное место, коим был тяжелый стул с вырезанной на высокой спинке розой, рядом с главным местом у длинного стола посреди лаборатории, повернувшись спиной к ненавистным дверям. Стол был освещен рядом ярко горящих свечей, расставленных по центру. Перед мальчиком лежала аккуратная стопка бумаг – результат его утренней работы, заключительной тщательной проверки астрологических вычислений Марцеллия. Это были последние штрихи его так называемого великого труда.

На другом конце стола сидели семь писцов: у Марцеллия был пунктик насчет числа семь. Обычно писцам было нечего делать, и они почти весь день смотрели в пустоту, ковыряли в носу или напевали странные песенки, не обладая, к сожалению, ни слухом, ни голосом. От песенок Септимусу всегда становилось ужасно одиноко, потому что мелодия была составлена из совершенно несочетаемых нот, и Септимус ничего подобного раньше не слышал. Тем не менее сегодня все семь писцов были загружены работой. Они лихорадочно скрипели перьями, переписывая красивым почерком последние семь страниц великого труда, потому что сроки поджимали. То и дело кто-нибудь из них сдерживал зевок: как и Септимус, писцы упорно трудились с шести утра. А теперь (Марцеллий специально зашел, чтобы напомнить) было уже десять часов, или, как он говорил, минул десятый час.

Марцеллий Пай был довольно симпатичным, немного тщеславным молодым мужчиной с густыми черными кудрями, которые спадали ему на глаза по моде тех дней. На нем были черно-красные одежды алхимика, расшитые золотом гораздо щедрее, чем наряд ученика. В то утро он даже нанес слой золота на кончики пальцев. Марцеллий улыбнулся, оглядывая лабораторию. Его великий труд «Я, Марцеллий», к которому, без сомнения, будут обращаться много столетий и который увековечит его имя, был почти завершен.

– Переплетчик! – Марцеллий нетерпеливо щелкнул пальцами и окинул взглядом комнату в поисках пропавшего ремесленника. – Ах ты, олух и дурень, где ты прячешься, переплетчик?

– Я не прячусь, ваше превосходительство, – раздался у него за спиной дрожащий голос. – Я же здесь, видите? И стою на этих холодных камнях вот уже четвертый час, а то и больше. Как был здесь, так вот и стою.

Несколько писцов сдавленно захихикали. Марцеллий развернулся и свирепо уставился на горбатого старца, который стоял возле маленького переплетного пресса.

– Избавь меня от этого лепета, – сказал Марцеллий, – и неси пресс к столу.

Увидев, что старик не может сам поднять пресс, Септимус слез со стула и подошел помочь ему. Вместе они затащили пресс на стол, и от удара даже чернила выплеснулись из чернильниц, а перья попадали на пол.

– Осторожнее! – закричал Марцеллий, когда на последние страницы его труда брызнули темно-синие капли.

Он поднял страницу, которую писец как раз закончил.

– Вот теперь она испорчена! – вздохнул Марцеллий. – Но время против нас. Придется переплетать как есть. Пусть люди думают, что, как бы человек ни стремился к совершенству, он все равно когда-нибудь ошибется. Таков мир. Но несколько клякс не помешают моей цели, Септимус, и теперь время для твоего задания.

Септимус поднял толстую связку пергамента и, в точности как наказал Марцеллий, взял первые восемь страниц, сложил их и передал ближайшему писцу. Писец достал большую иглу с толстой ниткой и, сосредоточенно зажав язык между зубами, прошил страницы по сгибу. Затем Септимус передал страницы переплетчику. И так продолжалось все оставшееся утро. Все семь писцов шили страницы и чертыхались вполголоса, уколовшись иголкой или порвав нитку. Септимус все время бегал от одного писца к другому, потому что Марцеллий Пай настаивал именно на том, чтобы страницы передавал обязательно Септимус. Он верил, что прикосновение седьмого сына седьмого сына может наделить силой бессмертия даже книги.

Теперь они сшивали «Альманах», и, когда дело дошло до страницы с датой похищения Септимуса, мальчик занервничал, хотя всячески старался это скрыть. Он отчаянно хотел передать послание Марсии и попробовать связаться со своим временем. Септимус уже почти смирился с тем, что Марсия не сможет ему помочь. Он постоянно приходил к одному и тому же выводу: если бы она могла вернуть его из этого времени, то наверняка уже бы сделала это и он не пробыл бы здесь пять месяцев… Верно? Но даже если Марсия и не может ничего сделать, Септимус хотел рассказать ей, что случилось.

Вдруг Септимус понял, что на следующей странице будет тот самый день. Трясущимися руками он засунул ее в пачку из восьми других страниц (хоть и не по порядку, но тут уж ничего не поделаешь) и передал ближайшему свободному писцу. Как только писец сшил их, Септимус взял сложенные страницы и просунул в них записку. Потом виновато оглянулся по сторонам: а вдруг все смотрят на него? Но работа по сшиванию книги продолжалась. Переплетчик взял у него страницы и со скучающим выражением лица добавил их в пачку пергамента. Никто ничего не заметил.

Септимус, дрожа, уселся за стол и сразу же опрокинул чернильницу.

Марцеллий нахмурился и щелкнул пальцами.

– Эй, ты, – приказал он одному писцу, – иди и принеси тряпку. Время не терпит!

В тринадцать часов двадцать одну минуту переплетчик закончил сшивать труд «Я, Марцеллий». Он вручил книгу Марцеллию Паю под негромкий свист писцов: она была очень красивая. На мягкой кожаной обложке было тисненое название из золотой фольги, окруженное алхимическими символами, которые Септимус теперь понимал, хотя и сожалел об этом. Переплетчик украсил и страницы золотой фольгой, которую сделал сам Марцеллий, а под конец обернул книгу алой шелковой лентой.