Н. Джемисин - Каменные небеса [litres]

Шаффа роется в рюкзаке и протягивает ей кусок вяленого мяса. Она вздыхает и принимается за трудоемкий процесс его пережевывания. Он улыбается ее угрюмости и, наверное, чтобы утешить ее, в конце концов отвечает на ее вопрос.

– Мы уходим во время Зимы, поскольку нам нечего предложить общинам, малышка. Я не могу иметь детей, во-первых, что делает меня неидеальным для приема в общину. Сколько бы я ни помогал выживанию общины, это кратковременная польза. – Он пожимает плечами. – А без орогенов, о которых надо заботиться, с нами, Стражами, через некоторое время становится… трудно сосуществовать.

Потому что эта штука у них в голове заставляет их постоянно хотеть магии, осознает она. Орогены производят достаточно серебра, чтобы делиться, но глухачи-то – нет. Что случается, когда Страж берет серебро у глухача? Может, потому Стражи и уходят – чтобы никто и не узнал.

– Откуда ты знаешь, что у тебя не может быть детей? – пристает она. Может, это слишком личный вопрос, но он никогда не был против, чтобы она такие задавала. – Ты пробовал?

Он пьет из своей фляги. Когда он опускает ее, у него ошеломленный вид.

– Было бы точнее сказать – мне не следует их иметь, – говорит он. – Стражи имеют черты орогении.

– О. – Мать или отец Шаффы обязаны были быть орогенами! Или, может, бабка и дед? Как бы то ни было, орогения в нем проявляется не так, как в Нэссун. Его матери – она решает наобум, что это была его мать, – не нужно было натаскивать его, или учить его лгать, или ломать ему руку.

– Везунчик, – бормочет она.

Он подносит флягу к губам, когда вдруг снова застывает. Что-то скользит по его лицу. Она научилась особенно хорошо понимать это выражение его лица, несмотря на то, что оно такое редкое. Иногда он забывает вещи, которые хотел бы помнить, но прямо сейчас он вспоминает то, что хотел бы забыть.

– Не особо. – Он касается затылка. Эта яркая, въевшаяся в нервы сеть жгучего света в нем все еще активна – делает ему больно, тянет его, пытается сломать. В центре этой паутины сердечник, который кто-то вставил в него. Впервые Нэссун думает о том, как это было сделано. Она думает о длинном уродливом шраме на его затылке, из-за чего он и отращивает волосы, как думает она. Она чуть вздрагивает, думая о смысле этого шрама.

– Я не… – Нэссун пытается отвлечься от образа кричащего от боли Шаффы, которого кто-то режет . – Я не понимаю Стражей. В смысле, других. Я не… Они чудовищны.

Она даже представить себе не может, чтобы Шаффа был как они. Он некоторое время не отвечает, пока они пережевывают свою пищу. Затем тихо говорит:

– Я не помню подробностей, имен и большинства лиц. Но чувство осталось, Нэссун. Я помню, что любил тех орогенов, которым я был Стражем, – или хотя бы верил, что люблю их. Я хотел, чтобы они были в безопасности, даже если это означало поступать с ними немного жестоко, чтобы предотвратить большую жестокость. Все лучше, чем геноцид.

Нэссун хмурится.

– Что такое геноцид?

Он снова улыбается, но с грустью.

– Если все орогены выслежены и убиты, если каждому ребенку-орогену, рожденному после этого, ломают шею, и все вроде меня, несущие след орогении, стерилизованы, и даже мнение о том, что орогены тоже люди, отвергается… вот это и есть геноцид. Убивать людей, чтобы исчезла сама идея о том, что они люди.

– Ох. – Нэссун снова мутит, непонятно почему. – Но это же…

Шаффа наклоняет голову, соглашаясь с ее невысказанным Но так ведь и происходит .

– Это задача Стражей, малышка. Мы не даем орогении исчезнуть – поскольку люди этого мира без нее не выживут. Орогены необходимы. И поскольку вы необходимы, вам нельзя предоставлять выбор . Вы должны быть инструментами – а инструменты не могут быть людьми. Стражи хранят инструмент… и до возможной степени, сохраняя полезность инструмента, убивают личность.

Нэссун смотрит на него в упор, ощущая движение в себе как внезапное девятибалльное землетрясение. Таков путь мира – но нет. То, что происходит с орогенами, не просто происходит. Эти вещи были устроены так, чтобы они происходили, и это сделали Стражи после долгих лет своей работы. Может, они нашептывали эти мысли в уши всем военным предводителям или Лидерам еще до Санзе. Может, они даже были здесь во времена Раскола – внедрялись в обездоленные, перепуганные группы выживших, чтобы подсказать им, кого винить в своих несчастьях, как их найти и что сделать с этими преступниками.

Все считают орогенов ужасными и могущественными, и таковы они и есть. Нэссун уверена, что сможет смести Антарктику, если пожелает, хотя, вероятно, ей понадобится для этого сапфир, чтобы в результате не погибнуть.

Но, несмотря на все свое могущество, она лишь маленькая девочка. Ей надо есть и спать, как всем остальным маленьким девочкам, быть среди людей, если она надеется продолжать есть и спать. Людям для жизни нужны другие люди. А если ей придется бороться за жизнь против всех во всех общинах? Против всех песен и сказок, и истории, и Стражей, и ополчения, и Имперского закона и самого предания камня? Против отца, который не смог примирить понятия дочь и рогга ? Против собственного отчаяния, когда она думает о неподъемной задаче просто попытаться быть счастливой?

Чем тут поможет орогения? Может, поможет продолжать дышать. Но дышать – не всегда означает жить, и, возможно… возможно, геноцид не всегда оставляет трупы.

И теперь она более чем когда-либо уверена, что Сталь был прав. Она поднимает взгляд на Шаффу.

– Пока мир не сгорит. – Он сказал ей это, когда она рассказала ему, что намерена сделать при помощи Врат Обелисков. Шаффа моргает, затем улыбается нежной, чудовищной улыбкой человека, который всегда знал, что любовь и жестокость – две стороны одной монеты. Он привлекает ее к себе и целует в лоб, и она крепко обнимает его, счастливая, что у нее есть хотя бы один родитель, который любит ее как полагается.

– Пока мир не сгорит, малышка, – шепчет он ей в волосы. – Конечно.

Утром они возобновляют спуск по винтовой лестнице. Первым знаком перемены становится появление других перил на той стороне лестничного проема. Они сделаны из странного материала, яркого блестящего металла, совсем не тронутого патиной или тусклостью. Теперь перила с двух сторон, и лестница расширяется, чтобы два человека могли пройти рядом. Затем винтовая лестница начинает разворачиваться – все еще спускаясь под тем же углом, но все менее и менее загибаясь, пока, наконец, не уходит прямиком во тьму. Примерно после часа ходьбы туннель внезапно открывается, стены и потолок исчезают. Теперь они спускаются по тропе освещенных, соединенных лестниц, без какой-то подпоры висящих в воздухе. Такие лестницы невозможны, их ничто не держит, кроме перил и, видимо, друг друга, но пока Нэссун и Шаффа идут вниз, нет никакой вибрации или скрипа. Из чего бы ни были сделаны ступени, этот материал куда крепче простого камня.