Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

Все, кроме шефа, погруженного в чтение, навострили ушки.

– Что, чавэ?

– Я не чародейка!

– И чего?

– А того, что ты тут лекарю начальственному три бочки арестантов про наше обручение наплел, и Матвей Кузьмич беспокоится, что негоже тебе с простецкой барышней шашни крутить.

– Так я и не имел ничего такого в виду. – Неклюд пригладил ладонью свою эспаньолку. – Ну так, для красного словца приврал.

Мне стало немножко обидно, самую чуточку, и только мои высокие суфражистские идеалы остановили готовые сорваться с губ злые слова. Ну и еще смех шефа – веселый, но оттого мне еще более обидный. Я перевела пылающий праведным гневом взор на начальство. Начальство ржало, аки конь.

– И два раза провернув, – непонятно хохотнул Крестовский напоследок и отложил бумаги. – А вы, Попович, вообще скорописи не обучались?

Я еще прибавила градус праведного гнева и промолчала со значением.

– И в каждом слове по три ошибки!

«А хорошо, что мне на службе револьвера не выдали, – подумалось мне вдруг. – А то бы любовались мы сейчас на аккуратную дырочку меж золотистых львиных бровей».

– И что у вас за ненависть к букве «ять»? – Шеф не догадывался о нависшей над ним опасности.

– Она у меня западает, ваше высокородие. Починка пользованных самописцев в чародейском приказе оставляет желать лучшего.

– Вот этим вы в первую очередь и займетесь. – Начальство, видимо, решило меня добить сегодня унижением. – Почините самописец, затем, – шеф положил мне на грудь, прямо поверх простыни, документы, – перепечатаете протокол допроса без единой ошибки. Вы поняли, Попович?

– Так точно, – кисло ответила я.

– Когда вас отсюда отпускают? – Сапфировые очи Крестовского посмотрели на лекаря.

– Мы вечером хотели, – сказал Матвей Кузьмич. – Ну да раз такое дело, а барышня ваша здорова, то можно и сейчас. Тем более что кавалеров барышню сопроводить у нас преизбыток.

Преизбыток моих кавалеров демонстрировал желание меня сразу же упаковать и транспортировать как можно дальше из белоснежных стен лазарета.

– Одежду мне хоть вернут?

– Конечно, голубушка. – Матвей Кузьмич так хотел от меня избавиться, а со мной и от набившихся в комнату чардеев и прочих волшебных сущностей, что ринулся в коридор, закричал там вполголоса, призывая служителей.

Крестовский поднялся с моей постели:

– Пока Попович будет здесь прихорашиваться, вы, орлы, за мной!

Видно, Бесник себя орлом не считал, потому что за мужчинами не последовал.

– Не берегут они тебя, – проговорил задумчиво, когда за чардеями закрылась дверь.

– А чего меня беречь? Чай, не сахарная. Но ты бы тоже вышел, мне одеться надобно.

– Конечно, – с готовностью ответил неклюд и сел на постель. – Я вот что думаю, чавэ… Это же кто-то из своих тебя по головушке приложил.

– С чего такие мысли?

– Ну смотри, с каретного двора никто не выходил, но и на дворе не оставался. Значит, этот кто-то в присутствии скрылся.

– Там дверь есть?

– Есть, а от нее по лесенке сразу на другой этаж подняться можно.

– Не обязательно кто-то из наших, – покачала я головой. – Там и из разбойного приказа люди у нас были, и просто с улицы кто-то мог зайти, а потом через нижнюю приемную убежать.

– Нет! В приемной дневальный дежурит, мимо не проскочишь. Ваши это. Ну или правда разбойные.

Я поняла, что владельца коляски мне хочется обнаружить очень и очень.

– Ты говорил, запах там особый учуял?

– Поганый. Ну вроде как гаджо.

– Что? – Слово было мне незнакомо.

– Ну, изгой, проклятый. У нас бывает, когда неклюда изгоняют за проступок, за серьезный проступок, за преступление.

– И что, они сразу после изгнания пахнуть начинают?

– Да. – Бесник пожал плечами. – Навроде как душа заживо гниет.

– А ты таких вот… гаджо в Мокошь-граде не встречал?

– Нет. Они обычно людей избегают, им отшельничать приходится.

В комнату вошла давешняя тетушка в переднике, несла она мою одежду – коричневое гимназическое платье с юбкой плиссе, ботинки, дамскую мелочовку, которую нам обществом предписано под одежду поддевать.

– Пойду я? – пружинно поднялся Бесник. – Я же вчера специально так подгадал, чтоб под вечер в присутствие явиться да тебя до дома проводить.

– Ты только ухаживать за мной не удумай! – строго проговорила я. – Ничего у нас не сладится. Я – суфражистка!

– А пахнешь, как барышня, – сверкнул глазами неклюд, – лавандой и персиком. Так и быть, ухаживать не буду, но присматривать ты мне не запретишь.

– А толку? Я – сыскарь, сама как-нибудь со своей охраной справлюсь.

– Уже не справилась, чавэ. Свидимся еще.

И Бесник ушел. Тетушка была так любезна, что даже помогла мне одеться. Я с удовольствием отметила, что одежда чистая и отглаженная, и от всей души поблагодарила служительницу.

Один провожатый только что меня покинул, и я решила добыть себе другого, тем паче что сборище претендентов проходило в соседней комнате. Я пригладила волосы, подхватила с постели протоколы, которые мне придется переписывать, и решительно пошла к Крестовскому. У приоткрытой двери задержалась, прислушалась – потому что прислушиваться в сыскном деле положено, хотя обществом и порицается. Говорил шеф:

– Это единственный вариант как-то загасить скандал в самом разгаре. Эльдар, я надеюсь, ты поступишь правильно.

Мамаев что-то негромко ответил, что именно, я не расслышала.

– Потерять сейчас Попович мы себе позволить не можем. И дело даже не в ее странных талантах, а…

Опять забормотал Мамаев.

– Место плохое, согласен. Круглосуточное наблюдение там поставь, навесь на нее обереги. Когда? Ну, положим, в субботу.… У обер-полицмейстера торжественный прием в честь юбилея…

Меня просто раздирало любопытство, я почти просунула голову в дверную щель, створка поехала в сторону, скрипнула.

– Я готова, – сообщила я скучным голосом, делая вид, что у меня в обычае темечком двери открывать.

– Так мы пойдем? – Эльдар Давидович изобразил радость и готовность следовать за мной. – Домой тебя, букашечка, доставлю. Отдохнешь, поспишь.

– Евангелина Романовна отправится со мной в приказ. – В голосе Зорина была начальственная строгость. – Ты, Эльдарушка, исполняй, что тебе поручено, а мне пояс неклюдский на место вернуть надобно.

– И это настолько важная работа, что без меня никак, – закончила я.

Мы попрощались с Крестовским и отправились на свободу с чистой совестью. Ехать было решено втроем. В коляске я развернула злосчастный протокол допроса. Хохотать мне не хотелось, хотелось прикрыть листами раскрасневшееся лицо и тихонечко помереть. И два раза провернув… Стыдоба! Еще и эссе свое про убийство купца Жихарева в формуляр поместить умудрилась! И «ять» эта, лезущая во все слова многократно. Не бывает в нашем языке слов с тремя «ять» подряд! Ну разве что «длинношеее»? Да только вот у меня таких длинношеих в каждом предложении с пяток наберется!