Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

Я подхватила стоящее у стены ведро и полезла к нему в ванну, вычерпывать.

Шеф вскрикнул совсем уж затравленно и махнул рукой:

– Отставить! Два шага назад!

Он что, думает, что я по своему старому обычаю сейчас сверху улягусь? Я покраснела так, что температура в комнате еще повысилась, даже очки мои запотели, и отскочила.

– Позвать кого?

– Отвернитесь!

Я послушалась, прижала к груди руки и попыталась привести дыхание в порядок. Перфектно! Это же надо было так постараться, Гелюшка, чтоб великий чародей тебя боялся, от одного твоего вида температурил!

За спиной зашуршало, защелкало.

– Подайте мне одежду!

Я вышла из-за ширмы, взяла с вешалки белую длинную рубаху, какой-то шлафрок, вернулась, предварительно зажмурившись, протянула подношение. Через две минуты последовал приказ:

– Можете открыть глаза, Попович.

Шеф затянул пояс, пошатываясь, проследовал к постели, улегся, накинул на колени простыню и только после этого благостно мне кивнул:

– Что там с отравленной лошадью? Да не стойте там, садитесь!

Начальство похлопало ладонью по краю постели.

Я присела, пожала плечами, поправила очки.

– Когда Зорин с Мамаевым вас в госпиталь повезли, я пошла на каретный двор.

– Зачем?

– А помните, мы с вами у развалин церкви в тот вечер сидели? Так мимо коляска проезжала, приметная такая. И я эту коляску в нашем каретном дворе увидала, как раз из окошка кабинета заметила.

– Понятно.

– Коляска точно та самая. Значит, кто-то из разбойного приказа в тот день у кафешантана был, значит, у нас с вами новый подозреваемый обнаружился. Я подозреваю Петухова!

Мое заявление эффекта разорвавшейся бомбы не произвело. Шеф скривился, будто куснул лимонную дольку, и процедил:

– И почему именно его высокопревосходительство?

Я могла ответить «он мне не нравится», и ответ был бы абсолютно честным, но знала, что такое мое мнение шеф в расчет не примет.

– Мне остается только выяснить, кто на этой коляске в наш приказ явился.

Шеф закусил губу, подумал чуточку, потом, будто бы про себя, произнес:

– Возможно, мы заходили к вопросу не с той стороны. Я разрабатывал версию чародейскую, а нужно было о более приземленных материях думать. Кстати, Попович, – обратился он уже ко мне, – вы от всех дел с сегодняшнего дня отстранены. Можете на службе появляться, Ольге Петровне в приемной помогать, но не более.

– П-почему? – Если можно было бы как-нибудь иначе выразить свое удивление, я бы это сделала, но в тот момент смогла только запнуться на полуслове.

– Потому что, Попович, – ответило начальство, как мне показалось, не без удовольствия, – вы у нас теперь персона нон-грата, то есть лицо нежелательное.

– Почему? – Разнообразие моих вопросов удивляло меня саму.

– Потому что чиновник чародейского приказа всем прочим примером служить должен, а не адюльтеры на службе разводить.

Так это он мне Мамаева в упрек ставит?

– То, чем я после службы занимаюсь, никого тревожить не должно.

– А вот тревожит! – строго возразило начальство. – И, представьте себе, не меня. Я-то понимаю, что вы просто Эльдара спасти решили, таким вот опасным для своего реноме способом. Ваши, Попович, эскапады поставили под удар весь наш приказ. Тут вам не Орюпинск, ни заслуги вашего папеньки, ни доброе имя вашей маменьки в расчет не берутся. И пока я с жалобами на ваш этически-моральный облик не разберусь, сидите тише воды ниже травы!

– А уже и жалобы появились? – жалобно спросила я.

– Появятся, – заверило начальство, – за жалобами у нас дело не станет. В худшем случае вас попросту исключат и лишат чиновничьего класса.

«Хорошо, не казнят на месте, – подумала я с облегчением и тут же испугалась: – Как лишат? Как же без класса-то жить буду? У меня и так – восьмой, ниже только письмоводители да почтовые работники проходят. А также юнкеры, корнеты и коллежские регистраторы…»

– А в лучшем? – спросила я, чтоб не додумывать неприятные мысли.

– Ради лучшего нам с вами, Попович, придется очень постараться.

– С лошадью-то что будет? – Я уже понимала, что проиграла, но еще немножко дергалась, как полудохлая лягушка в крынке с молоком. – Можно, я хоть к разбойным схожу, на их каретный двор загляну?

– Нет. Напишите подробный отчет о событиях, я поручу это дело кому-нибудь из свободных сыскарей.

– Перфектно.

Я фыркнула, вскочила на ноги, пробежалась по комнате, шелестя подошвами разношенных госпитальных бахил. От Крестовского я такого не ожидала! От кого угодно, только не от шефа!

– А чего вы ожидали?

Я, кажется, вовсе не про себя реплики подавала, потому что начальство включилось в пикировку с пол-оборота.

– Равного отношения с вашей стороны ко всем вашим, ваше высокородие, подчиненным! Значит, получается, Мамаеву шуры-муры с актрисами крутить разрешается, а мне с ним нет?!

Вышло не очень складно, даже глупо как-то, но направление моей мысли собеседник уловил.

– Да что вам до Мамаева? Эльдар – чардей, у него влечение к противоположному полу к волшебному дару прилагается, это часть его сущности.

– А у меня, может, темперамент!

– Пороть вас, Попович, некому! Вот что у вас!

– Меня родители в любви воспитывали, знаете ли, не для того, чтобы всякие… – я повертела в воздухе растопыренной пятерней, – мне физической расправой угрожали.

– Угрожать? Вам? – Шеф закусил нижнюю губу, потом посмотрел на меня нехорошим каким-то, оценивающим взглядом и задумчиво, будто про себя, произнес: – А это могло бы быть интересным.

– Но-но! – Я поправила на переносице очки. – Некоторые женщины, ваше высокородие, научены давать сдачи тиранам!

Крестовский молчал, я вдруг ощутила, что стою перед ним в одной ночной сорочке, правда, длиной в пол, но тонкой, облегающей все мои… кхм… выпуклости и впуклости, которые еще именуют пошлейшим словосочетанием – девичьи прелести. Мне стало неловко, страшно и немножко томно. И закружилась голова, и я подумала, что вот сей же миг лишусь чувств, и это будет жирной точкой в моей позорной сыскарской карьере. Но тут в коридоре раздался шум, хлопнули вдалеке двери, громкие голоса разорвали тишину.

– Это служители, видимо, о которых меня Матвей Кузьмич предупреждал, – быстро, будто оправдываясь, пробормотала я. – Пойду разузнаю, когда нас, страдальцев, кормить положено.

И, не дожидаясь начальственного соизволения, я выбежала за дверь.

Почему он так на меня действует? Я сейчас о Крестовском. Что с ним – или со мной? – не так, что в его присутствии я почти перестаю себя контролировать? Может, это часть его чародейской сущности? У Мамаева она, к примеру, направлена наружу, а у шефа – внутрь. Может, он вот так на всех женщин действует? Надо будет Лялю спросить, не становятся ли у нее ватными ноги в четырех аршинах от начальства и не бьется ли сердце с перебоями. Однако, по чести говоря, у Ляли на любого представителя противоположного пола – реакция одна. Хотя, кажется, при шефе она не хихикает… Или хихикает?