Татьяна Коростышевская - Сыскарь чародейского приказа [litres]

– Чего надо? – Я присела на стул для посетителей и приготовилась выслушивать требования.

– У меня твоими стараниями батюшка производство зеркал отобрал.

Я степенно кивнула.

– Сам теперь таким выгодным предприятием заниматься хочет, – продолжил Гирштейн-младший. – Выходим из тени, чистые руки, свободная совесть и прочая лабудень…

– Ну, – подогнала я докладчика.

– Только вот оформлением акциз мне велено заняться.

– Так и я в поборах не сильна.

– Глаз у тебя вострый, – с отвращением проговорил гнум. – Глянь им, что тут сделать можно, а я за это твой самописец перелатаю.

– А ты сможешь?

– Мастерство не пропьешь! – сказал Марк Иренович и достал из нагрудного кармана крестовую отвертку. – Гнумская матерь мне в помощь.

Уж не знаю, чего там напомогала моему бывшему арестанту его матерь, но уже через десять минут мой самописец превратился в груду шестереночек, планочек, плашечек, проволочек и трудно опознаваемых бирюлек. У меня дело шло получше – за те же самые десять минут я просмотрела бухгалтерские тетрадки и откинулась на спинку стула, рассеянно поглядывая по сторонам.

– Углядела? – спросил гнум с раздражением.

– Ага. Тебе расскажу только после того, как самописец мне обратно соберешь.

Уговор есть уговор. Марк кряхтел над деталями, я встала размять ноги, прошлась по помещению. Мне всегда было любопытно взглянуть на кузнечное дело, так сказать, изнутри. Здесь были молоты и наковальни, ковшики и ковшищи с водой, мехи, какие-то формочки, среди которых я заметила тех самых паучков с зеркальной оправы. Я подняла с табурета колечко паучьего хоровода.

– Любопытствуешь? – Марк, видно, тоже решивший поразмяться, подошел ко мне.

– Забавно, у тебя тут, оказывается, и не пауки вовсе, а жуки.

– Это еще почему?

– Потому что у паука восемь ног, а у твоих малышей – по шесть. – Я помахала в воздухе формочкой и замерла.

А сколько ног было у того рисунка на стене церкви? Шесть? Восемь? Точно не восемь, иначе меня бы это сейчас не заинтересовало.

Марк, потеряв интерес к разговору, копался в какой-то куче хлама, наваленного в углу, ухватился за торчащую проволочку, потянул на себя. Я быстро вернулась к столу, взяла карандаш и первый попавшийся клочок чистой бумаги. Зрительная память у меня о-го-го! Тельце, голова, хелицеры, ноги… Я даже глаза прикрыла, позволяя рукам самим вспоминать изображение. Грифель шуршал по поверхности бумаги, я рисовала.

– Нет числа твоим талантам, коллежский асессор, – сказал вернувшийся на свое место гнум. – Я тебе там саму клавишу заменю. Металл – заговоренное серебро, вещь дорогая, но для тебя, так уж и быть…

Я промолчала, хотя прекрасно помнила, в какой помойке его драгоценный металл еще пару минут назад валялся, и открыла глаза. Ног у паука было десять! Десять!

Что это нам дает? Да почти ничего.

Гнум кашлянул, привлекая мое внимание:

– Принимай работу.

Мой самописец был как новенький. Даже лучше новенького, в чем я убедилась, пробежавшись пальцами по клавишам, а еще он перестал выпускать из-под валика клубы буроватого дыма. Перфектно!

– Твоя очередь. – Марк вертел в руках старую проволочку с буквой «ять» на конце, пальцы его споро двигались, сплетая из серебряной нити какие-то узлы.

Я не чинилась:

– Значит, так: акциз у тебя такой большой, поскольку ты пытаешься по ведомству развлечений свои зеркала проводить.

– А надо по какому?

– По телефонному! – Я подняла вверх указательный палец. – Нешто не слыхал, что наше императорское величество освободил от податей все производства, с модернизациями связанные? Гнумы же первые от того указа выиграли, частные поезда строить принялись да телефонные провода плести. Твои зеркала только вместе с телефонными аппаратами работают?

Гнум кивнул, слегка ошалело хлопая глазками.

– Модернизация налицо, – торжественно закончила я. – И если я все правильно по деньгам прикинула, ты мне теперь пожизненно должен бесплатно самописцы чинить.

Слово «бесплатно» гнуму не понравилось, он задумчиво пожевал губами:

– Баш на баш?

– У тебя есть что мне предложить?

– Информацию, коллежский асессор. Если договоримся, я расскажу тебе, где я раньше эту, – он ткнул пальцем в мой рисунок, лежащий на столе, – страховидлу видал.

Я согласилась. Пожизненно чинить самописцы я как-то и не планировала. Разве что чинильную мастерскую открыть, но чиновникам свое дело вести по закону не полагается.

– Лет семь назад я делал печать на заказ, тоже, кстати, из заговоренного серебра.

– Для кого?

– Для эстляндского неклюдского барона.

– Чародейскую печать?

– В нашем деле без чародейсва никак. Она называлась… Погоди… Красиво же называлась… «Печать отвержения». Точно!

– А почему ты уверен, что паук тот же самый? За семь-то лет позабыться могло.

– Я таких вещей не забываю. У тебя вот здесь, – плоский ноготь заскользил по рисунку, – очень характерный переход от головы, и здесь, где ножные крепления, и рога эти…

– Хелицеры, – рассеянно поправила я.

Значит, неклюды? Надо будет допросить Бесника. Мне же запретили! А, плевать. Сама потихоньку разузнаю.

– Эстляндия – это же далеко очень?

Гнум с готовностью развернул на столе карту и показал мне окраинную губернию.

– А чего этот барон через всю империю к тебе добирался? Ты же семь лет назад небось подмастерьем еще был.

– Талантливым подмастерьем! – обиделся Гирштейн-младший. – А добирался он не ко мне, а к величеству. Я так понял, то ли у него аудиенция у монарха была, то ли вообще всех неклюдских баронов Бериндий в Мокошь-граде собирал. А печать неклюд мне уже заодно заказал, сокрушался еще, что эстляндские гнумы жаднее столичных. Пришлось поэтому слупить с него втридорога, чтоб честь столицы поддержать.

Я попрощалась, не забыв ни самописца, ни своих художеств, кои свернула аккуратненько и в карман положила. Уже на пороге Марк придержал меня за локоток.

– Держи, коллежский асессор, мне оно без надобности. А тебе, может, сгодится на что.

На ладони у меня оказалось витое серебряное кольцо-печатка с буковкой «ять» на верхней площадке.

– Такое вообще на мизинце носить положено, – сообщил гнум, – но у тебя пальчики тонкие.

Пока я пыталась сообразить, что вообще происходит, гнум схватил кольцо с моей ладони и быстро надел на мой же средний палец.

– В самый раз. Прощевай, асессор, сладких снов.

И я пошла домой. «Окольцевали, значит, а проводить не предложили. Недаром я мужчин не люблю», – подумала я мимоходом, а потом сосредоточилась на других мыслях.

Время было не совсем уж позднее, но темное. Два часа до полуночи, как сообщили мне верные часики, которые я не забыла к платью приколоть. Поэтому я сначала вышла из переплетения переулков гнумской слободки на набережную – к фонарям, фланирующим людям и проезжающим коляскам, – а потом уж, миновав чародейское присутствие, свернула к Швейному переулку, за которым начиналась Мясоедская. Дорога была мне знакома, я даже знала, что, если свернуть эдак вот от начавшего уже представление кафешантана, там, за углом, будет пекаренка, где, если мне повезет, я разживусь хлебушком на поздний ужин. Есть хотелось уже просто неприлично, даже в животе урчало. Эх, надо было в лазарете еще обед себе стребовать, так сказать, прощальный.