Елена Хаецкая - Прозаические лэ [сборник litres]

Он увез тележку в чащу, к ручью, возле которого стояла его лесная хижина, вынес волшебную арфу, уселся рядом со спящей Валентиной и принялся играть для нее мелодии, одну загадочнее другой. Музыка разлеталась по лесу, но неизменно возвращалась к телеге и кружила над Валентиной, опутывая ее незримыми шелковыми нитями.

Не одна только Валентина слышала эту музыку. Две девушки, пришедшие полоскать белье на ручей, тоже были захвачены арфой. Достигла мелодия и слуха кривобокой Мархерид, которая ковыляла по лесу, собирая хворост. А еще Квинталин, сам того не желая, привлек старую Мабс-травницу, в которой внезапно всколыхнулись самые удивительные воспоминания далекой ее юности. Так что побросала Мабс все свои травы и, подхватив юбки, со всех ног устремилась к избушке Квинталина.

Квинталин же играл на арфе, даже не подозревая о том, какое наделал бедствие.

А произошло всё оттого, что образ спящей Валентины завладел всеми его чувствами и перетек в пальцы, придав им небывалую силу; поэтому и арфа звучала так сильно и повелительно.

И вот играет Квинталин, а Валентина спит; и отовсюду к хижине сбегаются женщины и тянут, тянут к Квинталину неистовые руки.

Прискакали босоногие прачки: ноги красны от холодной воды, руки распухли от работы, через плечо висят-болтаются выстиранные одежки.

– Полюби нас, Квинталин! – кричат они и хватаются за него холодными пальцами, и тянут за волосы, и дергают за уши, и поворачивают его голову то в одну сторону, то в другую, чтобы укусить поцелуем.

– Мы твои, Квинталин! – кричат они, наседая на него справа и слева.

Тут раздается треск и шум, и гром от падающих поленьев, и, рассыпая собранный хворост, выбирается из лесной чащи кривобокая Мархерид. Остатки разума еще не покинули ее, и потому не выпустила она из рук здоровенное полено, которое прихватила по дороге. Подпрыгивая и хромая, во всю прыть несется она к Квинталину.

– Я твоя, Квинталин! – кричит она басом и машет поленом.

Хотел было Квинталин вскочить и бежать, да как же бросить Валентину?

Хотел он оборвать музыку, но пальцы будто приросли к струнам.

Хотел закричать, чтобы чертовки оставили его в покое, а Мархерид уже вскочила к нему на колени и запечатала его уста мокрым жадным ртом.

Тут обе прачки как завизжат, как схватят Мархерид за волосы!..

Покатились они клубком по земле, вереща и нанося друг другу удары: Мархерид дралась поленом, а девушки-прачки – мокрой одеждой.

Только-только вздохнул Квинталин спокойно, как на плечи ему вскочила Мабс-травница. Впилась когтями в кожу, схватила зубами за загривок, зашипела:

– Я уж и позабыла, до чего сладка бывает мужская плоть!

Плохо бы пришлось Квинталину, если бы не карлик Грелант. Он шел себе мимо и вздумал заглянуть в хижину Квинталина – приложиться к кувшину с пивом, поглядеть, хорошо ли спит Валентина, да и вообще – скоротать вечерок.

Идет и видит: на поляне дерутся женщины, у Квинталина на спине сидит старая ведьма и жует его уши, а сам Квинталин с выпученными глазами и кровью, текущей по шее, бессмысленно дергает струны.

Поглядел-поглядел Грелант на все это, подбоченился и говорит:

– Чем это ты занят, Квинталин?

Тот только шипит и сипит, и из носа у него капает.

– Глупее не придумаешь, – сказал карлик и ударом каменной своей ноги вышиб арфу из рук Квинталина.

Упала арфа, звякнула в последний раз и затихла.

Девицы и Мархерид продолжали молотить друг друга, но уже без всякой охоты, и наконец клубок из рук, ног и волос распался на трех отдельных женщин: две пригожи, а третья кривобока. Посидели они на земле, приходя в себя, потрясли головами, недоуменно поглядели друг на друга, подобрали с земли мокрую одежду и полено и разбрелись.

Мабс-травница так скоро не сдалась, так что пришлось Греланту угостить ее каменным кулаком по носу.

– Ай! – закричала Мабс.

Карлик же усмехнулся и сказал:

– Против моих чар тебе не устоять!

Мабс спрыгнула на землю, обернулась лохматым шаром и покатилась прочь, ворча и оставляя грязные следы.

Карлик обтер ладони о штаны, а Квинталин схватился за покусанное ухо.

– Я же говорил, что добром твоя затея не кончится, – напомнил карлик. – Что ты будешь теперь делать, Квинталин? Как ни одурманены были те четыре женщины, а они видели спящую Валентину и скоро проболтаются об этом.

Квинталин с трудом поднялся на ноги, подошел к тележке и посмотрел на королевскую дочь. Та выглядела безмятежной, ресницы лежали на ее щеке и даже не дрожали.

– Моя арфа не разбудила ее, – сказал Квинталин.

Карлик фыркнул:

– Надеюсь, она и во сне тебя не видит. Эдакая ты образина! Да от одного твоего вида честную девушку перекосит, и останется она уродкой на всю жизнь.

– Не так уж я и нехорош, – обиделся Квинталин.

– Лучше уйдем подальше от этих мест и переждем, пока все успокоится, – сказал карлик.

Друзья забрали из избушки заветный кувшин с пивом, да хлеба краюху, да сыра круг, да мяса сушеного мешок, навалили все это на тележку поверх Валентины – и повезли поклажу подальше от лесной хижины Квинталина.

Все дальше и дальше в лесную чащу уходили они. Вокруг становилось то темнее, то светлее; деревья росли то гуще, то реже; хвойные леса сменялись лиственными, поляны – болотами, болота – реками, реки – озерами; дальше начались холмы и вересковые пустоши, и вот наконец прибыли приятели и с ними спящая Валентина в землю пиктов. Случилось это на десятый день их путешествия.

Квинталин заглянул в мешок, где они с Грелантом держали продукты, а там ничего не оказалось.

– Я голоден, – сказал Квинталин.

– Не стану я притворяться, будто мое сердце разрывается при этом известии, – огрызнулся карлик. – Пиво тоже закончилось. Вот к чему приводит бессмысленное увлечение спящей девушкой, которая даже не в состоянии оценить твою заботу о ней.

Квинталин подошел к Валентине и долго смотрел на нее. А она лежала такая спокойная, с легким румянцем.

Квинталин наклонился и поцеловал ее в прохладную щеку. Валентина даже не шелохнулась, а карлик сердито сказал:

– Давай лучше поищем таверну.

От крыши и до порога была таверна совершенно пиктская: ее сложили из неоструганных еловых бревен и истыкали мхом до полной лохматости; под кровлей висели мешочки с песком и нарисованными на этих мешочках человеческими лицами – из-за того, что иные из них были набиты не туго, лица казались искаженными, гримасничающими. Но некоторые были набиты туго и скалились в ухмылке.

Когда дул ветер, мешочки раскачивались, а в остальное время висели неподвижно.

Внутри помещения на большом колесе горели толстые сальные свечи, они коптили, и шипели, и воняли, и почти не давали света.