Павлина Морозова - Лес видений

Немила вскочила на ноги – пожалуй, слишком быстро – и уже развернулась к духу спиной, когда тот бросил вдогонку, уже более спокойным тоном:

– Коли так, приходи завтра. Если я выживу.

Она на пару мгновений застопорилась, оглянулась через плечо, нервно выдохнула и, ничего не ответив, вприпрыжку побежала к избе.

Ступени коричневого дерева, перила, дверь, которая пропустила внутрь так же свободно, как и наружу, внутри – тишь да покойное посапывание в три рта.

Подушечками пальцев она коснулась пушистой оторочки, приподняла шапку над головой и, бережно придерживая с двух сторон, положила в ноги детям, чтоб те побыстрее вернули вещь на место.

Свеча в избе уже догорала, но Немила могла поклясться, что это не та свеча, которую она самолично зажигала, а новая. Видать, заболталась она с духом, не заметила, что времени прошло уж очень много.

Задула она свечу, отчего в избе настала самая настоящая ночь, затем легла и по привычке натянула одеяло до самого носа, да так крепко уснула, что за всю ночь не услышала ни одного шороха в избе. Проснулась она в самый разгар утра, о наступлении которого ясно свидетельствовали остывшие кушанья на столе и голодный рёв, доносившийся из угла избы.

– Иду, иду, – не успев протереть глаза, Немила залпом выпила полкрынки молока и рванула к люльке, чтобы успокоить детей и дать им то, что они требовали. А во время кормления, сонная, замечталась. Такое с ней случалось часто.

«Вот стану царицей, и будет у меня кормилица. Две кормилицы! И куча прислужников, так что я буду вольна целыми днями гулять по терему, по городу и вдоль моря, а как Радость с Грустью подрастут, так я их сосватаю купцам, что торгуют с горным царством, а я взамен омоюсь в золоте и самоцветах их даров».

После завтрака она вновь взялась за зеркальце. Первым делом волновала её судьба батюшки. Найти батюшку оказалось делом недолгим. Тот был в горнице, и она вся была заполнена самыми важными людьми деревни.

Батюшка сегодня выглядел много лучше, его щёки порозовели и как будто пополнели, плечи распрямились, он был оживлён, несколько беспокоен, много жестикулировал, порой хватался за голову, но таким батюшку Немила привыкла видеть, так что скоро сердце её успокоилось, перестало болеть так сильно.

Насмотревшись, Немила порешила, что обязательно проведает его снова, но попозже, а сейчас, прямо сейчас, ей необходимо было утолить собственное любопытство и увериться, что за стенами избушки – темницы днём и несущественной преграды ночью – происходит некое таинство, которое призвано разделить двоих, вытолкнуть загостившегося наружу, а другого оставить внутри тела, вернув тому законный контроль над собой и своим телом.

«Раз уж расспросить некого, так я просто посмотрю», – подумала она и начала надиктовывать зеркалу:

– Зеркальце, покажи мне теперича владения лесной отшельницы Яги, а поточнее – подножье железного древа, что чернее ночи и что охраняется чёрным-пречёрным котищем.

Тотчас пожелание Немилы сбылось. Увидела она в зеркальной глади зеркальца подножье древа, увидела Ягу, по правую сторону от Яги – Ворона, а кот ходил между ними и делал вид, что его хвост – это рыболовный крючок.

Смотрела она на них как бы немного сверху и сбоку, будто стала самой нижней из ветвей древа, и ей казалось, что при желании она могла бы коснуться любого одним из своих веточек-отросточков.

Яга всей своей фигурой тоже напоминала крючок. Её руки были сложены перед грудью, образуя этакий «кулёк», а в этом кульке лежало – нет, сидело – живое создание, цветом как берёзовый листочек, размером как буханка хлеба.

Приглядевшись получше, Немила поняла, что Яга держала в руках лягушку. Зелёную, яркую, без крапинок и полосочек, имеющую неправдоподобно большие глаза навыкате и отталкивающий рот, полногубый, алый, как у рыбки-водянушки.

Царевичевы глаза, не отрываясь, глядели на лягушку, по его лицу нельзя было сказать, что он думает и чувствует. Он оставался невозмутим и тогда, когда эта лягушка, немигающая, недвижимая, не пытающаяся сбежать, была придвинута вплотную к его лицу.

До сих пор та сидела словно приклеенная к ладони Яги, но – натасканное животное – вдруг подалась вперёд, почти уткнувшись в царевичевы вспухшие губы. И снова замерла, дразнясь, кокетливо, шкурка запереливалась багровым, уходящим в синеву перламутром. А яркая, алая ротовая щель увлажнилась, засочилась прозрачной жижей, и несколько капель упали, чтобы впитаться в прохудившуюся шёлковую рубаху.

Губы Ивана сложились в трубочку и безропотно присосались к ужасному рту.

Следующей ночью она вновь незаметно покинула свою темницу, чтобы в очередной раз окунуться в бледно-жёлтую завесу лунного тумана.

Невидимая, как луна, она пересекла половину двора и упала на колени перед царевичем. Тот спал, но немедленно проснулся, поднял голову и разлепил веки.

– А-а, пришла… Я просил тебя… Я помню…

Растрескавшиеся и распухшие алые губы едва шевелились, с них клочьями слезала кожа. Царевич тяжело дышал, часто жмурился, в уголках глаз застыли непролитые слёзы.

– Ох, головушка моя… – просипел он. – Пить, прошу!

Немила предупредительно приложила палец к губам, ибо последние слова были сказаны слишком громко, и осторожно глянула вверх.

Васька на дереве, впрочем, и не пошевелился – возможно, намеренно делал вид, что не слышит, но, вероятнее всего, в самом деле крепко спал.

Повезло сегодня, Ворон улетел по каким-то своим вороньим делам, поэтому Немила чувствовала себя свободнее, чем обычно. В присутствии Ворона она всегда невероятно робела, особенно с тех пор, как он за шкирку притащил Ивана во владения Яги.

Для сравнения: перед Васькой она испытывала оправданные опасения – достаточно упомянуть крутой нрав и когтищи – тогда как перед Вороном страх был необъяснимым, как перед погребом, который так узок, что приходится лезть без свечки, и который так тёмен, что кажется бесконечно огромным.

А сейчас Ворона не было, его безглавая закутанная в крылья фигура исчезла со ската банной крыши, и это принесло ей облегчение.

Немила свободно набрала полное ведро, покачиваясь из стороны в сторону вернулась до дерева, присела, зачерпнула немного воды и дала царевичу попить.

Зачерпнула раз, другой, третий. Царевич припадал к ладоням яростно, пил быстро, стараясь не упустить ни одной капельки. Он жаловался, что готов выпить вёдер десять, но против природы не попрёшь: ограничился третью ведра.

А потом сказал:

– Прошу, омой меня! Омой мне лицо, шею, грудь и руки, а то чешется кожа моя от грязи.

– То не твоя кожа, и тело не твоё, – спокойно возразила Немилушка. – Но я, так и быть, выполню твою просьбу.