Павлина Морозова - Лес видений

Лисица пожала плечами и придвинулась. Всякий раз, когда она открывала рот, из пасти нечеловеческой выглядывали зубы, которые при попадании друг на дружку постоянно клацали.

– Я считаю, что мы должны держаться друг дружки. А Добрыню ты поменьше слушай, а то наговорил дряни обо мне безо всяких на то поводов и ходит себе индюком важным. Сам-то, сам-то кто? Так, баклуши бьёт, как и всё мы, да к Алатырь-камню иногда наведывается, когда совсем уж тошно становится. Откуда я знаю? Да потому что они все наведываются и стоят смотрят подолгу, а решиться никак не могут. Слабаки! Я вот если решила, что ни в жисть не откажусь от себя такой как есть, то и обхожу этот Алатырь десятой дорогой… Только один разочек заглянула, когда вас разыскивала, но больше не собираюсь этого делать, нет! Есть у меня ещё намерение поболтаться по свету…

Дурман яблоневого сада до сих пор не выветрился из Немилиной головы до конца. Она слушала лису и бессмысленно кивала, да головой по сторонам вертела. Откуда-то пахло яблоком и аромат усиливался! М-м, слюнки потекли, в глазах потемнело, а когда она проморгалась, то не поверила глазам:

Прямо перед ней на крошечный чёрной подушечке с тремя когтистыми пальчиками лежало яблочко, по размеру навроде крупной луковицы, а по цвету – красное вечернее солнышко, что каждый вечер закатывается за дремучим лесом. Кажется, с тех пор, как она последний раз видела закат, минуло уже столько годков, что никаким яблочком, даже молодильным, их ты не вернёшь.

– Это… мне? Но мне нельзя… – Немила вытянула перед лицом ослабевшую руку, но заместо того, чтобы оттолкнуть искусительный плод, она выхватила его и прижала к груди так крепко, как не прижимала к себе ни одну из дочерей.

Неосознанным движением она обтёрла яблочный бочок о рубаху – как будто тот был грязный – и вгрызлась в плоть яблочную твёрдую так крепко, что аж зубы заныли.

Брызнул в рот сок, что слаще всего на свете, и растеклась сладость по языку, а живот скрутило голодным спазмом.

Ещё, ещё, быстрее, пока никто не отобрал! – только и успела Немила подумать, как вдруг всё вокруг почернело. Страшный вихрь налетел откуда ни возьмись, поднял Немилу в воздух – бедную, несчастную – да как закрутил в воздухе, что яблоко у неё изо рта и выпало.

И завопила она диким криком, перевернулась в воздухе головой вниз, заколотила руками, и упала кверх тормашками на землю, а как вскочила, так увидала над собою завихрённое полупрозрачное облачко, что спешно уплывало вдаль, а в самом центре него увидала своё яблочко, свою красную прелестьку.

Испустила она ещё один вопль, ещё более дикий и пугающий, и принялась в бешенстве подпрыгивать, сыпать ругательствами, а затем, вспомнив про лису, бросилась к ней и принялась трясти зверюшку за грудки, приговаривая:

– У тебя есть ещё, верно?! Дай, дай! Я чувствую запах, я хочу его!

И отключился здравый смысл, и начала она раздевать Сестрицу, лезть той под платок, под сарафан, ощупывать шерсть пядь за пядью. И не отдавала себе Немила отчёт в том, зачем Сестрица не отбрыкивается, не отстраняется, а напротив, лезет ближе и ближе, ответным действием щупает Немиле под рубахой, шарит под юбкой и роется в голенищах сапог. Знала Немила лишь то, что не на шутку начинает возбуждаться, и нет ей никакого дела до тех, кто с противоположного берега ошалело наблюдал за разворачивающимся представлением.

Настолько шокирующим, волнующе-отвратительным было то зрелище, что Добрыня, которому нужно было преодолеть в обратную сторону целую широкую реку, поначалу остолбенел, не в силах оторвать взгляд, потом стыдливо прикрыл глаза, поглядывая сквозь пальцы… Но вспомнил, кто он и для чего он послан Моревной, и устыдился своей слабости.

Бежал богатырь по воде, рассекая её грудью, и мысленно проклинал себя за беспечность. Знал же, что Сестрица – плутовка каких поискать, преступница, грабительница, что никакая она на самом деле не лиса, а обыкновенная баба, потерявшая со временем человеческий облик, не зря же молва о ней по городу шла, что живёт она в тридесятом чуть ли не с самого сотворения мира.

Добрыня жил в тридесятом уж очень давно, и когда он тут очутился – во времена столь стародавние, что ещё моста через Смородину не построили – лиса уже была лисой, такой, какая она есть сейчас, разве что, возможно, не столь одичавшей.

Выскочил богатырь на берег рыхлый, да кинулся разнимать обеих. Мотивы лисы были ясны ему как божий день, но в отличие от Немилиных. Невестушка царевича отпихивала Добрыню, как злейшего врага, а из открытого рта вместе со слюной вылетали слова, которые он поначалу принял за бессвязный бред:

– Дай мне! Дай! Я голодна! Оно сладкое, оно даст мне силы продолжить путь!

Какое такое «оно»? – удивился Добрыня. Он ведь не видел ни как лиса предложила Немиле яблоко, ни как налетел вихрь. Подоплёка всей ситуации оставалась ему не ясна до тех пор, пока не вспомнил он, что-де лиса «бродила по саду молодильному, пока не услышала голоса». И тогда сложились свидетельства в одно, и пришёл он в ужас.

Всё сходилось. Яблоки молодильные кроме большой пользы содержали в себе ещё большую опасность: всякий, кто их пробовал в близости от сада или в самом саду, после этого не мог и не хотел расставаться с садом до тех пор, пока не съест столько, сколько войдёт в его нутро. Слышал ещё Добрыня, что попавший в сад будет набивать живот до тех пор, пока не уменьшится меньше зародыша и не сгинет.

– Где тот плод, что ты дала ей? – богатырь тряхнул лису и занёс руку.

– Ничего я не давала! – огрызнулась лиса и зарычала, и тогда Добрыня сделал то, чего давно уже втайне желал: он обнажил меч и отрубил истово орущей лисице поочерёдно лапы, хвост и голову.

Голову он кинул в воду, тело оставил лежать на берегу, а лапы запустил в разные стороны настолько далеко, насколько мог.

Что же делала в этот момент наша Немила? Порывалась она поначалу в лес убежать тайком, но то, что сотворил Добрыня, напрочь отбило у неё желание закусить очередным яблоком. О нет, сам того не ведая Добрыня открыл, как можно перебить сильнейший, граничащий с одержимостью аппетит, за что ему честь и хвала!

– Пойдём со мной, девица-красавица, тебя твой царевич уж заждался.

Немила затравленно глянула на протянутую ручищу, перевела взгляд на вложенный в ножны меч, потом на пустую реку и на корчившееся у берега лишённое конечностей тело.

О, почему бы ей не стать камнем! Она могла бы стать скорбящим изваянием с окаменевшим от душевной боли нутром. Если бы она стала каменной, то ей не пришлось бы идти с жестокосердным Добрыней, но, если посмотреть с другой стороны, она бы тогда вообще не смогла никуда идти, а остаться в этом ужасном месте рядом с тем, что осталось от Сестрицы, она тоже не могла.