Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

– Даруй мне эту честь! – выкрикнул Саубон, бросив на Пройаса испепеляющий взгляд.

– Нет! – взревел Пройас. – Нет!

Но все остальные уже присоединились к полной жадности какофонии. Прежняя жалость и неприязнь превратились в обиду, в желание превзойти. Внезапно Пройасу показалось, что он чует доносящийся снизу сальный запах, словно пемза, ободравший его ноздри.

Даглиаш был полон Мяса.

– Если наш враг надеется не пропустить нас к своим мерзким вратам! – гремел, перекрывая общий шум, Келлхус. – Он нанесет свой удар здесь!

Теперь, казалось, поплыла уже сама крепость.

Пройас пал на колени перед Анасуримбором Келлхусом – первым среди прочих взволнованных и кричащих нобилей. И руководила им не преданность императору, даже не желание проявить фанатическую верность, ибо предметы эти более не имели для него значения. Остался лишь голод…

И необходимость.

– Прошу-у-у! Умоляю тебя!

Простая потребность.

Часто говорят, что усердие проявляется в делах, а не в словах человека.

Однако Пройас знал, что это неправильно, знал, что отделить слова от дел невозможно, хотя бы потому, что они и есть дела, совершенные действия, имеющие последствия столь же смертоносные, как удар кулаком или ножом. Но знать о чем-то еще не значит понимать: это не одно и то же. Можно знать всю силу слова, однако совсем иное – быть свидетелем проявления этой силы, сперва слышать произнесенное слово, а потом видеть, как пляшут под его действием человеческие души, видеть слово, бьющее словно молотом.

И все же наблюдать за чем-то еще не значит понимать это. Пройас видел, как Анасуримбор Келлхус погнал несчетное количество душ через все Три Моря, слышал тысячи его речей за все эти дюжины лет, битв и народов, ни в малейшей степени не понимая происходящего. Да и как могло быть иначе, если он сам стоял среди тех, к кому обращалась эта проповедь? Когда же его сердце попало на крючок возлюбленного голоса, уносимое от славы к надежде и далее к ярости? Не имея надежного пути, дабы измерить их силу, но повинуясь этим словам, он терял само осознание движения, считал себя неподвижным.

И теперь он впервые свидетельствовал то, что видел ранее тысячу раз: обращение Анасуримбора Келлхуса к воинству воинств не в качестве пророка и воина, не в качестве аспект-императора, но как дунианина, осуществившего самый удивительный обман из тех, что ведомы миру, и оттачивающего далее души, и так слишком острые, чтобы можно было счесть их пребывающими в здравом уме.

Ибо все они, люди Ордалии, пребывали в рабстве у Мяса. Валили за ним толпой, прыгали, выли и жестикулировали. Некоторых даже сдерживали собратья – так одолевала их ярость и желание преклониться. И вид этой толпы одновременно пугал, ободрял – и даже возбуждал.

Плот опустили на столбы и превратили в помост. На нем собрались все вожди Ордалии, украшенные регалиями, которые еще оставались у них. Собранные вокруг помоста мириады занимали все видимое пространство – головы становились бусинами, потом песчинками… Все они, охваченные похотью, кричали. Зажмурив глаза, Пройас едва мог отличить вопль людских голосов от шранчьего воя, разве что голоса людей гремели, а не скулили под сводом небес.

Орда людей, приветствующая нечеловеческое сияние.

Дунианина.

Анасуримбор Келлхус висел в воздухе высоко над плотом, ясно видимый, блистающий в переливах смутных водянистых огней. Когда он заговорил, голос его каким-то образом разделился между всеми душами, так что каждый услышал его как стоящего рядом приятеля, делящегося своим мнением.

– Когда забыт человек…

Стоя рядом с Саубоном у переднего края плота, Пройас глядел вдаль, на запруженное людьми пространство. Он часто удивлялся внутренней противоречивости этих речей, тому, что проповедовавшееся в них смирение всегда вызывало всплеск буйной и всеобъемлющей гордыни.

– Когда кровоточат его раны, когда он оплакивает утрату…

Однажды он даже осмелился спросить об этом у Келлхуса – в мрачные часы после поражения у Ирсулора. Святой аспект-император объяснил ему, что страдание по разному благодетельствует разных людей: дает мудрость душам, подобным его собственной, отрешенность – философам и прокаженным, a простым душам приносит праведность, понимание, что они могут забрать у других то, что было отнято у них самих.

Но даже и это, как знал теперь Пройас, было еще одной лестной ложью, новым самообманом, новым приглашением к безумным поступкам.

– Когда человек боится, теряет разум в смятении…

Сам он добивался одной только праведности. Это Пройасу сказал Келлхус. Если бы он и в самом деле стремился к мудрости, то никогда не изгнал бы Ахкеймиона.

– Когда он становится меньше малого… только тогда способен он осмыслить гармонию Бога!

Пройас смотрел, как взволновался, напрягся и взревел пестрый ландшафт. Кричали краснолицые таны Нангаэля. Эумарнцы размахивали кривыми мечами в лучах утреннего солнца. Агмундрмены трещали тетивами кленовых луков. Он помнил могучую радость, которую прежде приносили ему подобные зрелища, слепую благодарность, кровожадную уверенность, свирепую и хищную, как будто смерть можно сеять одним лишь желанием…

Но теперь желчь прихлынула к его горлу.

– Но почему? – рявкнул он, не глядя в сторону Саубона.

Высокий галеот повернул к нему голову:

– Потому что я – могучий воин.

– Нет! Почему ты – ты! – вознесен надо мной?

Считаные недели назад сама возможность подобной перебранки была немыслима. Однако где-то и как-то случился некий перекос, изменивший всю привычную и не вызывавшую сомнений линию их взаимоотношений.

Мясо пролезло буквально во все.

– Потому что, – проскрипел собрат, экзальт-генерал, – люди бывают беспечны с тем, что ненавидят.

– И что же такое, скажи на милость, я ненавижу, брат?

Насмешливая ухмылка.

– Жизнь.

– Роскошь не дает узреть ее! – провозглашал с высоты святой аспект-император, и голос его разносился над бушующими толпами, одновременно и грохоча, и воркуя.

– Уют заслоняет ее!

Крохотные огоньки сверкали на каждой еще способной блестеть детали оружия и амуниции воинов Ордалии. Крик толпы дрогнул, осекся и чудесным образом стих. Южане пооткрывали рты, ибо святой аспект-император увещевал их с высоты и одновременно смотрел на каждого из всякой начищенной до блеска поверхности, как будто он на самом деле стоял повсюду, повернувшись под прямым углом к тому, что можно было увидеть. Будь то помятый щит на спине стоящего перед тобой собрата, ртутный блеск шлема или колеблющееся на весу лезвие – повсюду, к каждому человеку обращался бородатый лик возлюбленного воина-пророка, и тысяча тысяч образов провозглашали…