Владимир Хачатуров - Вторая попытка

Авенир Аршавирович почти физически ощутил, как его диссертация накрывается большущей беспросветной негритянской задницей.

– Տեր Աստված [80] Господи Боже! (армян.). , – обратился он мысленно к Высшему Разумному Существу, в которого не верил, но без обращений к которому (как и любой из нас) не мог обойтись, – хоть бы он сбежал с урока! Хоть бы все они – оба-два класса – смылись куда-нибудь: в кино, в музей, в театр, в тартарары!..

Взмолился, усмехнулся, снасмешничал: раньше, мол, надо было обращаться, загодя. Сбегание с уроков всем классом требует определенной подготовительной работы. А ты, Авенир свет Аршавирович, в самый последний момент вдруг спохватился, мольбой потревожить соизволил, а времени-то тю-тю, практически не осталось. Конечно, для Бога всё возможно, но не всё, возможное для Бога, возможно в мире человеческом, где правит беспощадное время. Недаром Христу легче было воскресить протухшего мертвеца, нежели повернуть время вспять, дабы исцелить смертельно занемогшего Лазаря одним своим прикосновением. Или вот еще пример, вспомнил он, кстати и к месту рассказ, переведенный его женой с испанского на армянский для готовящейся к изданию Антологии латиноамериканской прозы. Он, кажется, так и называется: «Тайное чудо». Все чудо Божие в этом рассказе заключается в том, что Бог в ответ на мольбу героя останавливает персонально для него время, чтобы он успел досочинить в уме свою поэму. А весь драматизм в том, что останавливает Господь время прямо посреди расстрела героя. Для стреляющих ничего не изменилось. Офицер скомандовал, они выстрелили, приговоренный упал и умер. Но для последнего прошел целый год за то время, пока пули долетели до цели… Сомнительно, чтобы Бог для него, для Авенира Аршавировича, учудил бы нечто подобное. Даже если бы он обратился к Нему в соответствующих выражениях: «Ты, владеющий химерами нашего мозга и наважденьями наших душ, веками и временем, буквой и словом…» Господи, прервал сам себя Авенир Аршавирович, ну почему Тебя обязательно надо потчевать пафосом и велеречием? Не достойнее ли и Тебя и меня, если я скажу просто и ясно: Տեր Աստված, եթե արժանի եմ, օգնիր ինձ, եթե արժանի չեմ, գոնե խաբար տուր, հասկանանք [81] Господи Боже, если я достоин, помоги мне, если же нет, то хотя бы дай знать, мы поймем (армян.). . Авенир Аршавирович помедлил, прислушался, усмехнулся, уразумел: не потому не сподобился, что недостоин, или повод недостаточен, а потому что без толку. Какую пользу может он извлечь из того обстоятельства, что между двумя мгновениями – скажем, открыванием двери в кабинет истории и вхождением в нее – пройдет целый год? Диссертация не поэма, в уме ее не сложишь, до беловика без чернового текста и уймы вспомогательной литературы не досовершенствуешь. А уж что касается спасения себя и Брамфатурова от крупных неприятностей, то тут и вовсе ничего путного достичь не представляется возможным. Вот если бы Бог сделал так, чтобы они могли бы секретно между собою снестись, выработать какую-то общую линию поведения, отредактировать предстоящие моно- и диалоги, то тогда… А впрочем, не много ли им всем чести, – ради их мелкотравчатых козней Всевышнего беспокоить, на великие тайные чудеса его подбивать! Да и какой смысл? Лично он, Авенир Аршавирович Базилян, давно уже в их черном списке значится. Да и этот мальчик тоже уже успел в нем отметиться. Черный список – белая книга в красном переплете… И потом, что такого особенного может быть известно девятикласснику об этом несчастнейшем из всех смутных времен России? Вряд ли ему ведомо, что Плеханов назвал знаменитые апрельские тезисы Ленина бредом, ибо был убежден, что-де история еще не смолола той муки, из которой будет испечен пшеничный пирог социализма. Господи, какая наивность! Какое верхоглядство! Да Ленину вовсе и не нужна была мука, он согласен был удовольствоваться в качестве сырья для конечного продукта измельченной лебедой. Уверить массы, что полученная при этом дрянь и есть чаемый пирог социализма – дело зубодробильной техники, в которой Ленин и K° оказались большими мастерами… А что Ленина ЦК его собственной партии не допускал в Смольный, якобы опасаясь за его жизнь, а на самом деле желая спокойно дождаться II съезда Советов, на котором и решить: брать власть путем вооруженного восстания или не брать. Ленин же, для которого, по словам Валентинова, потребность разоблачать, клеймить, наставлять, проповедовать, указывать была почти такой же физической потребностью, как есть и пить, засыпал свой ЦК письмами и записочками, убеждая, что ждать съезда Советов – это полный идиотизм, и требуя немедленно поднять полки и заводы, арестовать Временной правительство и Демократическое совещание, захватить власть и т. д. – этому мальчику тоже наверняка неизвестно… И вообще, что он может знать, кроме того оголтелого и наглого вранья, которым они нас с тех самых пор и потчуют, делая бывшее небывшим, а небывшее возводя в догмат веры? Известно ли ему, что большевики заграбастали власть под соусом гарантии созыва Учредительного Собрания, которое потом и разогнали, не получив на нем большинства, попутно расстреляв из пулеметов мирную демонстрацию рабочих? Возможно, но сомнительно. Даже гениальный лозунг Ильича – «грабь награбленное» – составляет у нас великую государственную тайну, за разглашение которой полагается бесплатная путевка на лесоповал…

Так, успокаивая себя естественной неосведомленностью ученика, Авенир Аршавирович дошел до дверей кабинета истории, взялся за ручку, помешкал, прислушиваясь к гулу сдвоенного класса, мысленно ухватился за соломинку спасения (А вдруг этот вундеркинд и вправду обладает телепатическим даром?), усмехнулся над собой, предал проклятию власть, обрекающую нормальных людей на веру во всякую дичь, истово благословился и вошел…

Оказалось, то был гул крови в собственных ушах историка. В кабинете – ни души. Доска исполосована революционными лозунгами и воззваниями самого контрастного содержания: от «Вся власть Совѣтамъ!» и «Долой войну!», до «Да здравствуетъ Врѣменное правительство!» и «Долой германского шпiона Ленина!» Подытоживало этот революционный раздрай соответствующего стиля уведомление: «Учёба отмѣняется, всѣ ушли въ синематографъ!»

Реакция Авенира Аршавировича оказалась до странности схожей с реакцией расстрельного героя из рассказа о тайном чуде. Когда последний вдруг понял, что Бог внял его мольбе: растерянность сменилась изумлением, изумление – смирением, смирение – страстной благодарностью. Но в отличие от героя рассказа, решившего немедленно проверить здравость своего рассудка припоминанием четвертой эклоги Вергилия, Авенир Аршавирович на стадии перехода от растерянности к изумлению не смог сдержать эмоций. «Adieu, panier, vendanges sont faites!» [82] Прощай, корзина, сбор винограда не состоится! (фр.). , – пробормотал он первое, что пришло в голову. Второе пришедшее – с чувством продекламировал: «O my prophetic sorrow [83] О вещая моя печаль (англ.) / О, тихая моя свобода / Und keine lebende Himmelsgewölbe [84] И неживого небосвода (нем.). / Միշտ քաքի մեջ կորած պետական առաստաղը [85] В дерьме казенный потолок (армян.). ». И лишь только после приступа безмолвного смирения и молчаливой благодарности, в полном согласии со своей профессиональной ориентацией, попытался достичь аналогичных с героем рассказа результатов с помощью воскрешения в памяти отрывка из дневника Василия Осиповича Ключевского: «Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ! Ты являешься каким-то голым существом после тысячелетней жизни, без имени, без наследия, без будущности, без опыта. Ты, как бесприданная фривольная невеста, осужден на позорную участь сидеть у моря и ждать благодетельного жениха». Почему Ключевский, а не Лео, не Мовсес Хоренаци, не Геродот, наконец, у Авенира Аршавировича, учитывая тему урока и личность жениха, которого дождалась оплакиваемая русским историком невеста, удивления не вызвало. Напротив, он, как и герой рассказа, убедился в том, что пребывает не только в твердой памяти, но и в здравом рассудке.