Евгения Райнеш - Восхождение Эль

Внутри изба оказалась ещё неприглядней, чем снаружи. Низкая, с потемневшими от времени и покрытыми слоем пыли окнами, вся пропахшая травами, но не сухими, солнечными, как в доме у Надеи, а промокшим, гниющим компостом.

Буля долго возилась с жаровней, всё отсырело, включая сам воздух, и даже сушняк, принесённый с собой, никак не разгорался. Тогда буля послала Эль наверх, на чердак, «позрети, что пригодишися смаги ради».

Чердак, на удивление, оказался сухим, крыша, хоть и покосившаяся, являла собой образец крепости и стойкости. Сквозь наполовину выбитое узкое окно под самым потолком в пыльном мареве пробивались лучи солнца. Они согревали небольшую, перекошенную по наклонной мансарду, заваленную ветхими тряпками, к которым Эль никак не решалась прикоснуться. Наконец, понимая, что всё равно придётся это сделать, девушка зажмурилась и потянула за полотно, свешивающееся с одной из потолочных балок.

Тряпка хлопнулась о пол, и Эль обдало облаком пыли. Сквозь него из тёмного угла, который скрывала эта ветошь, девушку пронзили два светящихся глаза. Она услышала больное, со всхлипами дыхание. Эль замерла то ли от страха, то ли побоялась спугнуть существо, затаившееся в углу. Чувствовала, что оно маленькое, беззащитное и очень боится. Через несколько секунд пыль улеглась, зрение выдало скорчившегося и дрожащего уродца.

Совсем малыш, слепок с мальчика лет пяти. Такие тени выворачиваются из ребёнка от испуга. Тонкие косточки, сухая морщинистая кожа, плотно обтягивающая крохотный череп с провалом вместо носа; полный набор молочных мелких зубов, ещё свежих, не протёртых, а потому сохранившихся даже у вывернутой тени. И длинные бинты сваливающейся кожи, которые, сползая, причиняли малышу дикую боль.

Страшный ребёнок прекратил всхлипывать и теперь только дрожал.

– Ты дрожишь… Боишься меня? Не надо…

Эль проговорила эти слова, не вникая в смысл, лишь бы донести тембром голоса до уродца, что она вовсе не желает ему зла. Неожиданно существо вполне осознано покачало лысой головой. А потом… Потом протянуло к Эль руку. Маленькую ладошку со свисающими лохмотьями кожи.

– И-и-р-г, – с трудом произнесло оно. – Я-я-я…бы-ы-ыл…

Прав был дядюшка Торк Моу: у Элины Фэнг с детства отсутствовал инстинкт самосохранения.

– Тебя звали Ирг? – она заставила себя дотронуться до его руки и постаралась при этом сохранить приветливое лицо.

На удивление ладонь малыша оказалась не такой уж и противной. Она была как осенний высохший листок, потрёпанный ветрами. Внезапно Ирг перестал дрожать, весь как-то замер, и Эль почувствовала, как блаженство разливается по его телу.

– Ты-ы-ы, да-а-арни-ица, – уродец уже не всхлипывал, а, скорее, урчал. – Не-е-е бо-о-ольн-о-о… Го-о-ов-о-орилли-и-и, ты – сча-а-астье-е-е… Да-а-а…

– Кто тебе говорил? – удивилась Эль.

Она вдруг вспомнила, что похоже к ней обращались много лет назад мумии в соляном ущелье.

– Они-и-и, – Ирг, всё ещё не отпуская её руку, кивнул куда-то в сторону окна.

Он, как разнежившийся кот, старался незаметно подобраться лысой головой под вторую ладонь Эль. Она не стала дёргаться, было ужасно жалко выворотника. И его бывшего маленького хозяина, который навечно завис на этой стороне тени бесплотным духом.

– Кем ты был? – спросила его Эль.

Наверное, одним из холмовых мальчишек. Жил где-то поблизости, раз выворотник ещё не додумался уйти в подземные шахты. А, может, он и пробирался туда, по пути прячась в заброшенных домах. На землях, которые захватывает кевир, таких домов совсем немало.

– И-и-ирг, – удивлённо повторил выворотник. Очевидно, он терял память прошлого, обретая способность угадывать будущее. В этом мире только так – либо ты помнишь, либо видишь, что впереди. – Ма-альчи-и-ик…

– Ау, – раздался крик Надеи, разметавший тишину и хрупкое доверие, которое установилось между Эль и вывернутым ребёнком.

Бывшая тень резко сорвалась с места. Эль и опомниться не успела, как Ирг на четвереньках вскарабкался вверх по стене к узкому окну под самым потолком чердака. Перевалился через наполовину вынесенную раму, не обращая внимания на острые зубы осколков, и исчез.

– Ты поранишься, – испуганно крикнула Эль вслед выворотнику, но, конечно, её уже никто не слышал.

Она задрала голову и внимательно посмотрела на выбитое окно. В торчащих кусках стекла трепыхались на сквозняке длинные полоски то ли ветоши, то ли кожи.

***

Незаметно проходили дни, и в воздухе стоял вкус горчащего мёда, перестоявшего с сентября.

Тинар осваивал хозяйственные работы: приволок поваленное ветром и уже высохшее дерево, удивительно для этих мест разлапистое, и довольно лихо распиливал его понемногу на пеньки. Пусть кривовато, но заделал дыры в заборе, и даже залатал крышу большим куском дранки, который снял с полуразваленной избы по соседству. Ставил силки на степных кроликов: жаркое с корнеплодами из булиного огорода получалось отменное.

От работы на свежем воздухе серое лицо Тинара тронулось лёгким загаром, и, если бы не пронзительно льняные волосы, издалека в нём уже можно было не признать грума.

Эль потихоньку училась домашнему хозяйству. Особенно ей нравилось намывать деревянные щербатые полы. Она посыпала их чистым белым песком, который приносила с неглубокого карьера из-за околицы, он смешивался с пылью, делал её тяжёлой, нелетучей, пушистым веником гнала эту серую смесь к порогу, а затем взбивала пену мыльного дерева в помоечном ушате и долго гоняла весёлую воздушную воду по полу. Тёрла махровой тряпкой половицы, дёргая её неловкими пальцами в больших хозяйственных перчатках, которые дала ей Надея, чтобы прикрыть всегда страдающие руки.

Эль получала наслаждение, словно она счищала не грязь с половиц, а убирала из души и мыслей противную липкую накипь. А вскоре буля починила перчатки из вискаши, работать стало легче. Плотная оранжевая материя, которую Надея наставила на прогоревшие места, яркими весёлыми пятнами рассыпалась по мрачной коже, и перчатки теперь казались покрытые солнечными брызгами.

– Бабушка Надея, а ты долго тут, в Ляльках, одна живёшь? – как-то вечером, когда утихла дневная суета, спросила Эль.

Потрескивал иссохший валежник, занимаясь пленённым в жаровне огнём, иголка серебряным лучиком мелькала в пухлых руках бабушки Надеи, речь её, освобождённая от необходимости торопиться, журчала ленивым неглубоким ручьём, разогретым на солнце:

– Тут история залучилася такая. Ляльки наши от одного хырца занялися. Пятеро нас було посередь болони, столько мастрот этот нашил. Почему пять лялек ему прищурилось, об этом мне знани нет. Може скукота ему настигши, а може невмочь какая… А только жива тут я, Надея, буля Люба, буля Вера, буля Софа и совсем утая – буля Сострада. Пять, значит, дворов в Ляльках. Только Сострада не жива была с самого почину. Першая развалишися, мы купно её сдвигнуть пыталися, да где там! Мастроты у нас не в достатке. Схоронили, да поплакали. А за ней, нескоро, но без ожиды, Софа на куски полезла. Тоже плакали сильно. И так все були водна за следней и скочурилися. Только я в ожиде конца и осталася. Скоро и мне на куски опадати…