Евгения Райнеш - Восхождение Эль

Бабушка Надея завернула рукав, показала бахрому на обвисшем мятыми складками локте.

– Как до нутра протрётся, тут и развалишися я…

Тинар и Эль охнули. Глаза отказывались верить, но бабушка оказалась действительно сшитая неизвестным волшебным мастером из кусочков ткани.

– А кто тот мастер, что вас сотворил, вы знаете? – Эль очень хотелось хоть как-то помочь последней ляльке. – Можно его найти, попросить, чтобы вас… ну, это… починил?

– И-и-х, – вздохнула бабушка Надея. – В заповедь ушёл и не назвался. Только вот я разумею: он из тех мастротов, что папороти ящуру хырцают.

– Папороти?

– Крылья, – шепнул Эль Тинар и незаметно засмеялся. Он понимал булю с полуслова. – Крылья ящеру штопают эти мастера.

– Папороти, – кивнула бабушка Надея. – Я ж вам каю, что ящур в незнамо, каком краю живёти. А при нём всегда в урочище мастроты, самые хырцовитые отбирались. Разумею я, наш хырец из тех будет, что ящуру чинок затевают при нужде. Жива у него в перстах нелюдинная.

– Но ты же можешь… – Эль показала глазами на ляльку Одолень, что печально-философски взирала на происходящее с небольшой полки, подвешенной в углу.

Там Надея хранила кривоватые горшочки с высохшими катышками полыни и гибкие, запутанные стебли невероятно длинной травы. Эту траву, вымачивая в особом составе, Надея использовала, как нитки, а те, что безнадёжно запутывались, сворачивала в горшочки, приговаривая: «В послед распушися». Там, между горшочками, и определили Одолень, чтобы кукла не вбирала в себя зря мелкие неприятности, случающиеся с Эль.

– Ну, ляльку малу только и могу. Это ж так, игручество, затехи ради, сострады из-за…

В тот вечер Эль решила, что ей необходимо научиться шить. По крайней мере, чтобы успеть поставить на бабушку хоть небольшую заплатку, если Надея, действительно, начнёт рваться на куски. Тряпок же у були имелся огромный запас. Кажется, из соседних и дальних хуторов ей приносили не только еду, но и старую одежду в обмен на ляльки Одолень, когда случалась необходимость в кукле, поглощающей сердечную тоску. Пока Эль и Тинар никого постороннего на хуторе не встречали, но из слов Надеи сделали вывод, что иногда к ней заглядывают гости.

Когда Эль впервые взяла в руки иголку, пошёл дождь. Тинар с раннего утра отправился в кевир, узнать, не сняли ли оцепление. Эль хотела идти с ним, но Моу неожиданно твёрдо остановил её.

– Ты ещё не совсем поправилась, – сказал он. – И, знаешь, Эль, мне кажется, не зря тебя Хобан отправил прятаться. Я не знаю, чем ты так досадила этому кривому наймасту, но лучше пока не показывайся, ладно?

Буля собрала груму провиант на три дня – пресные лепёшки, которые долго не плесневеют и даже не черствеют, ломтики сушёной в жаровне тыквы, медовые соты, тщательно завёрнутые в одну из многочисленных тряпок, которыми плотно набит дом. Тинар потоптался на пороге, теребя лямку своего заплечного мешка, будто хотел что-то сказать, но махнул рукой и резко вышел. В доме, который покинул мужчина, сразу стало гораздо тише и … скучнее.

Буля хитро посмотрела на загрустившую Эль.

– Утолити тщу свою. Унше тяжати соделать. Истое хроно жинскоделания.

Дождь зарядил зябко и надолго. Под временем для женских дел Надея подразумевала обучение Эль шитью, что казалось весьма подходящим занятием при такой погоде. Она достала шкатулку с ворохом швейных иголок всевозможных форм и размеров. Были тут и закруглённые обода для скорняжных работ, и мелкая россыпь тонюсеньких острых льдинок, и иглы со скошенными кончиками для непонятных Эль дел.

– Перчий зачин – захлысовать вею, – деловито пояснила буля, показывая, как вдеть нитку.

Эль заворожённо смотрела на этот процесс, а затем сняла перчатку. Пальцы сами по себе жадно зажали иглу, ощупывали её торопливо, чуть подрагивая от возбуждения. Подушечки засвербели, словно изнутри Эль, в свою очередь, навстречу иголке рвались десятки её сородичей.

Странно. Она никогда не держала в руках ничего такого швейного и в то же время узнавала это ощущение и чувствовала: за ним должно быть ещё что-то. Оно, это «что-то», ниткой потянулось за иглой из глубины сознания Эль, защекотало кончики пальцев.

– Ты знаешь, как, – кто-то незнакомый шептал у неё в голове. – Ты должна знать. Обязана.

Рука непослушно дёрнулась. Игла упала на пол.

– Экже персты твои неутверждаше, – засмеялась Надея. – Не охолонула абие?

Эль не передумала и после трёх дней неустанных попыток, хотя стежки под её рукой выплясывали пьяными фортелями. Даже друзья Хобана, собравшиеся на весёлую вечеринку, после обильных возлияний не выделывали таких коленец. Бросив на своё произведение хмурый взгляд, она поглядела на благодушную Надею, с удовольствием протягивающую стежок за стежком. Линия получалась ровная, аккуратная. Казалось, что это занятие – самое умиротворяющее и захватывающее на свете. Надея поймала взгляд Эль, покачала головой:

– Чинок не востреб суеты. Мастрота зараз не придеши.

Эль вздохнула и опять принялась непослушными руками выводить стежки. Один, ещё один… Нитка путалась, завивалась, скручивалась узелками. Сжать зубы, не обращать внимания на невыносимый зуд в подушечках пальцев… Стежок, ещё один…

– Буля Надея, – спросила Эль, не отрывая взгляда от своего рукоделия. – А ты недавно нам с Тинаром говорила про ящера, которому мастера штопают крылья. Что это за ящер?

– Кто ж его зрел? – улыбнулась буля. – Мастроты если…

– А откуда ты вообще знаешь про него?

– От древоруба одного все разумеюти. Как его негода вейная застигнеше в теревинфе, так всё и залучилося. Сам он не сбоялся, а только очевид, что вейя уморите сподвигнеша чадце жоны ящура…

Через слово, но Эль почти понимала, о чём рассказывает Надея. Дровосек, застигнутый в лесу непогодой, спас от гибели странное существо, маленькое и жалкое. Перед спасителем явилась Дева с телом птицы, голосом, слаще, чем мёд, крыльями, что переливались сияющими красками даже в глухой чаще, куда не падали солнечные лучи. Она сказала, что человек может выбрать любую награду за спасение её дитя. Безграничную власть над всем живым в этом мире, невероятные способности или знания о мирах, которые никто никогда не сможет увидеть, достаток до конца своих дней. Вот это всё предложила ему птице-дева, назвавшись женой всемогущего ящера.

Что же выбрал дровосек? Он захотел увидеть то, что ярче и могущественнее солнца. Дева взмахнула своим пёстрым крылом, и мужчина тотчас очутился в пещере, заполненной горящими свечами. Чьей-то невидимой рукой свечи гасились одна за другой. На вопрос дровосека, кто же гасит пламя, Дева ответила, что лучше ему этого не знать. Но мужчина настоял на своём. В тот же миг тьма окружила его плотным туманом. Дровосек понял, что он ослеп. С той поры стал он чувствовать приближение перехода в инотень. Люди из деревни теперь часто обращались к нему за советом перед тем, как покинуть родной дом. Если его спрашивали, откуда он знает, что кто-то вскоре уйдёт на другую сторону тени, дровосек отвечал, что видел того, кто гасит свечи.