Даниэль Клугер - Мушкетер

Штора скрывала огромную, во всю стену, картину в черной полированной раме. Я увидел большую площадь, заполненную народом. В центре, в пламени костра, корчился привязанный к столбу человек. Его окружали солдаты в сверкающих касках и нагрудниках. Чуть в стороне от костра был изображен помост, на котором стояли на коленях несколько человек в странных уродливых одеяниях. Сердце мое наполнилось ужасом – их одеяния были точной копией той странной одежды, которую я нашел в оружейной башне нашего дома и которую зачем-то захватил с собой.

– Что это? – спросил я. Голос мой дрогнул. – Кто эти люди?

– Так обычно проходило аутодафе, – пояснил Исаак Лакедем. – То есть «акт веры». Нераскаявшиеся грешники сжигались на костре. – Он указал на человека, охваченного огнем. – А вот так наказывались те, кто покаялся. – Его палец уткнулся в изображение людей на помосте. – Их обряжали в позорное одеяние, которое называлось санбенито или замарра, давали в руки толстые свечи из зеленого воска, на шеи вешали веревки и выводили на площадь. Здесь, на помосте, под чтение молитв, они должны были громко объявлять о своем раскаянии. Как правило, после этого их подвергали бичеванию. – Он задернул штору, но ужасное зрелище все еще стояло у меня перед глазами. Г-н Лакедем осторожно тронул меня за руку. – Ваш отец, – тихо сказал он, – прошел через это. В тот момент ему, повторяю, было всего лишь семнадцать лет…

Моя рука потянулась к эфесу шпаги. Еще немного, и я, наверное, искромсал бы проклятое полотно в куски. Я посмотрел на старого ростовщика.

– Зачем вы мне это показали? – спросил я его с непонятной мне самому ненавистью.

– Чтобы вы знали, какие испытания выпали на долю Авраама ду Пирешу, когда он был моложе вас, своего младшего сына, – просто ответил он, и моя ненависть улеглась так же быстро, как и появилась.

Мы вернулись каждый на свое место, и я заставил себя допить вино.

– Это произошло в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году? – спросил я, вспомнив надпись на позорном платье отца: «1588. Авраам. Еврей-еретик».

Ростовщик удивленно взглянул на меня.

– Да, в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, в июне, – ответил он. – Как вы догадались?

– Вы сами сказали. – Я не хотел рассказывать, что храню санбенито отца.

– Я сказал?

– Ну да, вы же только что сказали, что ему было тогда семнадцать лет. Мой отец родился в тысяча пятьсот семьдесят первом году. Что было дальше?

– Авраам ду Пирешу был освобожден из застенков. Инквизиторы учли его раскаяние и молодость. Однако его жизнь отныне превратилась в жизнь прокаженного. Прежние друзья чурались его, новых он завести не смог. Собственно говоря, верность ему хранила только его невеста – юная Сарра душ Сильва. Несмотря на то что родители ее отказали несчастному от дома.

– Так звали мою мать… – пробормотал я в некоторой растерянности. Вообще, рассказ ростовщика то и дело отсылал меня к событиям знакомым или узнаваемым. – Но что заставило ее родителей столь жестоко отнестись к моему отцу?

Г-н Лакедем пожал плечами.

– Трудно сказать, чего в их отношении было больше, – ответил он. – Возможно, они опасались того, что гласная слежка за помилованным и раскаявшимся еретиком навлечет подозрения и на тех, с кем он общается. Но скорее всего, причина была в ином… – Он вдруг замялся.

– В чем же? – спросил я нетерпеливо. – Говорите, говорите же, сударь, вы ведь уже и так сказали немало!

Господин Лакедем отвел взгляд.

– Вскоре после того, как инквизиция объявила о помиловании вашего отца, – ответил он, чуть понизив голос, – начали ходить упорные слухи, что он купил себе жизнь ценой предательства. То есть Авраам ду Пирешу согласился стать негласным осведомителем Священного трибунала и доносить инквизиторам на тех конверсо, которые были тайными иудеями.

– Этого не могло быть! – гневно вскричал я. – Никогда мой отец не пошел бы на предательство ради того, чтобы сохранить себе жизнь!

Исаак Лакедем молча кивнул.

– Вы правы, – сказал он. – Так же думала и госпожа Сарра, и единственный друг вашего отца, оставшийся ему преданным, – дальний родственник Сарры Карлуш душ Барруш. Более того – они знали, что Авраам, раскаиваясь в несовершенных грехах, думал и о своей невесте. Может быть, в первую очередь. Несмотря на молодость, был он человеком очень сильным и стойким. Если бы не мысль о том, что Сарра может стать следующей жертвой инквизиторов – в случае, если он не согласится на позорную процедуру и проявит себя закоренелым еретиком, – мысль эта, возможно, более всего повлияла на его поведение. А в случае ареста Сарры ее родственник Карлуш – как я уже говорил, друг Авраама, сирота, воспитывавшийся в доме господ душ Барруш, – тоже оказался бы в застенках. И ему, возможно, пришлось бы хуже, чем Аврааму, – поскольку однажды, в ранней юности, он уже каялся в тайной приверженности иудейским обрядам. Даже при повторном раскаянии его жизнь ничто не могло спасти… – Г-н Лакедем устало потер глаза. – Да, господин… э-э… господин Портос, поведение Авраама в инквизиции диктовалось не столько его молодостью и естественным желанием уцелеть, сколько стремлением спасти от мук людей, которых он считал близкими.

– Почему же к нему так отнеслись после освобождения? – спросил я.

– Потому что в среде конверсо Порто ходили упорные слухи о том, что инквизиция располагает сведениями обо всех, кто продолжает тайно сохранять приверженность вере отцов. И слухи эти подтверждались арестами, которые то и дело происходили в столице. Эта ужасная жизнь продолжалась несколько лет. Но в девяносто втором году Аврааму и его другу удалось выяснить, что предателем и доносчиком был некий Жоано душ Сантуш. Авраам выследил Жоано однажды вечером, когда тот направлялся из здания Священного трибунала, закрыв лицо плащом, и убил его…

Услышав имя доносчика, я приподнялся из кресла. Ведь именно этим именем были подписаны найденные мною документы.

Ростовщик неверно истолковал мое движение как возмущение и поспешно сказал:

– Нет-нет, это отнюдь не было убийством из-за угла! То был настоящий поединок. Авраам сражался открыто, позволив противнику воспользоваться оружием. При этом он запретил своему другу Карлушу душ Баррушу вмешиваться, взяв с него слово, что тот обнажит свою шпагу только в случае, если сам Авраам погибнет на этой дуэли. Его противник, Жоано душ Сантуш, был опытнее и физически сильнее. Тем не менее, ваш отец убил его. Думаю, это был настоящий Божий суд, ничем другим невозможно объяснить такой результат. После того как Жоано испустил дух, Авраам нашел во внутреннем кармане его платья доказательства вины – донос на тайных иудеев и список тех, кого ему удалось выследить. Он приколол к камзолу дона Жоано записку, в которой назвал убитого доносчиком и предателем.