Игорь Журавлёв - Фантазм

– Я должен буду знать всё, что знает Президент США Гарри Эс Трумэн. Для этого, считаю, вам стоит уговорить его взять вас к себе секретарем. Думаю, он согласится. А если нет, я ему помогу принять правильное решение. В те времена такое еще было вполне возможным и никто даже не стал бы его осуждать за это.

– Зачем вам это, Егор Николаевич?

– Не мне, Наталья Васильевна, а нашей с вами родине, как бы она ни называлась – Российская империя, СССР, Евразийско-Азиатская Федерация или Социалистическая Россия, как в том мире, в котором вы окажетесь.

– В том мире?

– Это параллельный мир, полностью идентичный нашему миру. По крайней мере, до 24-го июня 1945-го года, когда состоялся легендарный парад Победы на Красной площади. А вот на следующий день как раз и произойдет развилка, после которой история наших реальностей пойдет разными путями.

– Все равно не понимаю, как я там буду одна?

– Вы будете не одна, вас будут окружать родные и друзья. Ведь вы будете Мэри Маргарет Трумэн. Просто – не только ей.

– Не буду ли я чувствовать себя предательницей?

– Нет, вы будете чувствовать себя тем, кем и будете являться на самом деле – советской разведчицей в тылу врага. Но при этом и Маргарет Трумэн, что очень удобно для выполнения задания.

– Но в 45-м мы, кажется, еще были союзниками?

– Вы и сами знаете, что это ненадолго, даже в нашей истории. А уж в той… дружба закончится еще быстрее.

– Я буду помнить эту свою жизнь?

– Да, я уже пообещал. Не только помнить, вы сохраните все свои знания и навыки. Вы ведь один из лучших следователей Управления! Впрочем, если вы этого не хотите…

Здесь Егор, конечно, схитрил, он никогда не стал бы лишать матрицу Нориковой ее памяти, знаний и навыков. Просто потому, что в этом случае в операции не будет никакого смысла. Но вот чего он ее лишит обязательно, так это чувства любви к ее жениху Немировичу. Иначе ей там будет плохо и она не сможет полностью сосредоточиться на задании, напрасно терзая собственное сердце и страдая о том, что вернуть нельзя. Но он так же понимал, что сейчас для Натальи очень важно психологически, чтобы сохранялась хотя бы иллюзия выбора, иллюзия того, что это ее личное решение. А в её ответе он нисколько не сомневался и оказался прав.

– Нет, я хочу! – быстро перебила Наташа.

– Значит, вы согласны?

– А у меня есть выбор?

– Конечно, выбор есть всегда. Вы можете отказаться и просто умереть. И, честное слово, я не знаю, возможно, для вас это было бы лучше. Видите, я не скрываю от вас ничего. Поэтому – да, выбор есть и он за вами. Как решите, так и будет. Обещаю, без вашей воли я не буду предпринимать ничего. И, прежде чем вы этот выбор сделаете, я хочу предупредить, что вы станете Маргарет Трумэн навсегда, обратного пути не будет.

– Это всё равно лучше, чем смерть, – прошептала Наташа.

– Вот как раз в этом я вовсе не уверен, – вздохнул Соколов, – что бы вы ни думали об этом, Наталья Васильевна, поверьте, смерть далеко не всегда самый плохой выбор.

Норикова закрыла глаза и замолчала. Можно было подумать, что она уснула, но капитан Соколов знал, что это не так. Он спокойно ждал, не мешая ей, не пытаясь повлиять на ее выбор. Сейчас, он был уверен в этом, блестящий аналитический ум Нориковой просчитывает варианты. Он знал, что она согласится, но если бы вдруг отказалась, то принял бы и такое ее решение. В конце концов, можно и самого Трумэна завербовать, хотя это было бы очень грубо и могло привести к его преждевременной отставке. Однако право на выбор является неотъемлемым правом любого человека. Даже если этот выбор – смерть. Другое дело – последствия выбора, но это уже совсем другая тема.

Наконец, она открыла глаза, посмотрела на него и мечтательно произнесла:

– Я никогда не была в Америке. Наверное, там интересно. В общем, я согласна.

– Спасибо, Наталья Васильевна! Обещаю, скучно вам не будет, – подмигнул Соколов.

– Да уж, – прошептала Наташа, – покой нам только снится… И почему я вам верю, ведь того, о чем вы говорите, не может быть?

– Может быть абсолютно всё, что угодно, – заверил ее Егор.

– Егор Николаевич, скажите честно, она, эта Маргарет, хотя бы не уродина?

– Ну, что вы! Я бы сказал, что она очень даже хороша, к тому же совсем молода! – уверил Егор вслух, вздохнув про себя: "Женщины!"

Июль 1945 года, Мексика.

Сорокавосьмилетний президент Мексики или, как это звучит официально – Мексиканских Соединенных Штатов, Мануэль Авила Камачо был человеком дела. Уже в четырнадцать лет он стал участником восстания против диктатуры генерала Викториано Уэрты, а в свои двадцать три года получил звание полковника. В 1940-м при поддержке правого крыла партии мексиканской революции он победил на президентских выборах. Лозунгом его президентской компании была идея "национального единства". Он часто вспоминал свою молодость и гордился тем, как прожил жизнь, тем, чего достиг. И, между нами говоря, ему было чем гордиться, хотя бы в плане карьеры.

Но конкретно сейчас его мысли были заняты другими проблемами, тем, что отменять чрезвычайное законодательство, действующее во время войны, пока рано, как бы на этом ни настаивали некоторые члены правительства. Да, Германия разбита, но осталась еще Япония. Мексиканская лётная эскадрилья сейчас бьет япошек на Филиппинах и острове Тайвань. Но уже ясно, что войне скоро конец – как ни крути, и надо бы уже думать об экономике больше, чем о политике. Но отменять военное положение всё же пока рано.

Совсем недавно, 21 февраля – 8 марта 1945 года в Мехико была проведена конференция американских государств, получившая название Чапультепекской. И на этой конференции была принята Чапультепекская декларация, провозгласившая принцип взаимной помощи и солидарности стран американского континента. А так же, по предложению США была принята Экономическая хартия, в которой говорилось о постепенной отмене таможенных барьеров, гарантиях иностранному капиталу, недопущении дискриминации. А потому пора, пора, – думал он, – провозгласить начало государственных программ индустриализации, промышленного развития регионов, ирригации и внедрения новых аграрных технологий. Всё уже подготовлено, осталось лишь дать отмашку. Собственно, именно это он сейчас и собирался сделать.

Мануэль стоял у окна своего рабочего кабинета и смотрел на птиц, прыгающих с ветки на ветку, когда вдруг почувствовал рядом чье-то присутствие. И одновременно на него снизошло какое-то чудесное умиротворение, покой и радость. Если бы Мануэль был очень верующим человеком, он сказал бы, что это благодать. Но Мануэль был довольно поверхностным католиком. Он повернул голову и увидел Учителя. Он не знал этого человека и одновременно понимал, что знает его всю свою жизнь. Это его Учитель и Наставник, которому он обязан всем хорошим, что было в его жизни, да что там, он и самой жизнью ему обязан. Его Учитель – это человек (человек ли? только ли человек?), ослушаться которого совершенно невозможно. Лучше сразу достать пистолет и застрелиться – да, это будет гораздо лучше, нежели ослушаться Учителя. Учитель всегда и во всем прав, Учитель желает ему, Мануэлю, только добра и всегда печется о нем. Мануэль обожал Учителя, он любил его больше своей матери и своих детей. И это было такое чудесное понимание, что широкая улыбка раздвинула его черные густые усы и обнажила белоснежные зубы. Он повернулся и упал на колени, а из глаз его потекли слезы счастья.