Василий Панфилов - Университеты [СИ]

– По горячим следам! – закивал литвин.

– Угум, – Мишка вцепился зубами в круассан.

– … и возраст, – продолжил он невнятно, – мы ж вроде как молодые и горячие, думать наперёд не должны. А мы – могё́м! И продумаем. Целые квартиры можно обустраивать, так-то! Мало ли, как жизнь повернётся? Так-то!

– Не реви! Ну… перестань, – беспомощно сказал Фаддей, а супружница, почуяв слабину, ещё крепче вцепилась в мужнин пиджак.

– Ну… – подняв руку, мужик нерешительно погладил супругу по прикрытой платом голове, – не реви, Нюра… не надо! Ну…

Вздохнув, Фаддей прижал супругу к себе, опустив бороду на тёплую макушку жены, и засопел, часто моргая и сдерживая слёзы.

– Всё, Нюр, – отстранился он несколько минут спустя, – а то и сам уже…

– Ага… – сопела та, утирая слёзы кулачком, – чичас, погодь…

Шмыгая носом, баба подняла заплаканные глаза, и слёзы снова потекли рекой.

– Я ничево, – кривя красивые губы, сказала она, – само плачется.

Фаддей губами снял слезинки с серых глаз, крепко взяв за плечи, отстранил. Пахнущий морем ветер трепал их одёжку, пытаясь пробраться к телу, но супругам было не до того. Они молча глядели друг другу в глаза, и никак не могли насмотреться.

– Всё… – Фаддей нежно поцеловал супругу в податливые губы, – помнишь, как уговаривались?

– Купаться пошёл, – робко улыбнулась женщина, – восхотелось тебе! Уж я уговаривала, уговаривала… но ты же неслух! И што Ильин день давно прошёл, и…

Губы её задрожали, кривясь, но она старательно пыталась улыбаться, и от попыток ентих у супруга серце норовило порваться пополам.

– Да… и не реви ты! – расстроено сказал мужик, – Потом наревёшься, как спрашивать начнут, ясно? Купаться, и точка! Знать ничево не знаешь, и вот тогда – хоть обрыдайся! И детям ни слова ни полслова, сама понимать должна! Угонят вас куда-нито на поселение за Урал, и хрен я вас оттедова выцеплю! Эт ясно?

– Ясно, Фаддеюшка, – закивала женщина, – а может, ну её, Африку енту?!

– Обговорили уже, – нахмурился мужик, – двоих малых уже по весне схоронили… хватит! Не сами, так штоб дети наши такого горюшка не знали! Всё, Нюра…

Наклонившись, он коротко поцеловал жену, и развернувшись, пошёл вдоль морского берега, не оглядываясь. Сделав несколько шагов вслед, женщина остановилась, будто споткнувшись, и долго смотрела в сторону заката, где давно уже скрылась фигура супруга.

В условленном месте крутился какой-то жиденёнок лет десяти, носатый и сопливый сообразно размерам носа. Фаддей хотел было кышнуть ево, но вовремя сообразил, и замер, глядя угрюмо на мальчишку.

Оббежав кругами вокруг, жиденёнок остановился перед мужиком и поманил пальцем, ни говоря ни слова. Дёрнув плечом, Фаддей пошёл следом, твердя себе мысленно, што это не воспитание, за которое нужно драть ухи, а конспирация! Ну и воспитание, не без этого. Ишь, взрослово чилавека! Пальцем!

Не оглядываясь, жидёнок ловко скользил меж камней, прыгая так ловко и бесшумно, што мужику стало ясно, што мальчонка ентот сопливый не какой-то там случайный, а потомственный контрабандист. Поспевать за ним оказалось сложно, а уж когда солнце село, то и вовсе! Попробуй, разбери впотьмах, куда тут ногу поставить…

«– Ага… зато и носатик ентот, ежели што, козликом ускачет, хрен догонишь! – допетрил мужик, – Толково! И доказать, ежели што, заманаешься. Гуляет, и всё тут! Он же ни слова, ни полслова, а так… Ухи только сопливцу надрать, потому што дома пора давно быть, ну так ето к родителям.»

Лодка возникла как-то внезапно – вот только што волны блестели под светами звёзд, да поцелованные морем валуны, торчащие из воды. А потом р-раз! И один из валунов лодкой оказался, а другой…

… здоровенным носатым жидом.

– Тебя только ждали, – хмуро сказал он провалом волосатово рта, – давай… лезь!

– А…

Фыркнув по лошажьи, жид сказал условленную фразу, и мужик малость успокоился, расслабив плечи и кулаки.

– Да сними сапоги! – остановил ево контрабандист, – Всё равно ноги промочишь.

– А… ага! – разувшись спешно, Фаддей закатал штаны докудова смог, ступил в морские волны и неуклюже забрался в лодку, перевалившись на пузе. Контрабандист же, сказав мальчишке несколько фраз не по-людски, запрыгнул туда же, не промочив ног.

– Молчать, не разговаривать, не курить, – сказал он негромко, и Фаддей, ворохнувшись неловко, упёрся босой ногой в чью-то руку, и только сейчас осознал, что на Туретчину переправляется не он один. Нет, так-то оно обговорено и понятно… но всё равно – нежданчик!

Взявшись за вёсла, жидяра начал выгребать к морю, шикнув невнятно, но явно матерно, на незваных помогальщиков. Получасом позже совместными усилиями поставили мачту и паруса, но разговоры контрабандист вести запретил.

– Курить можно, – негромко сказал он, – но штоб не шуметь! Я море слушаю, и не дай…

Закурив, мужики запереглядывались молча, вслушиваясь в море и шарохаясь при каждом хлопке паруса. Обстановка самая нервенная, а в такой хуже нет, чем тихо и молча! Тута бы наоборот, руки чем-ничем занять, по крестьянской-то привычке, и – жданки!

«– Жидяра ентот какой-то насквозь неправильный, больно уж здоров! – размышлял Фаддей, – Не приведи Господь на кулачках с таким сойтись! Нет, так-то проиграть не стыдно… но жиду!? Стыдобушка… нехристю православный человек… не-е… Или…»

Он вроде как примерился взглядом к кряжистой фигуре и ровным, плавным движениям гребца, без натуги толкающего вёслами тяжёлую рыбацкую лодку с шестью здоровыми мужиками в качестве груза. По мнению Фаддея, жидам предполагалось быть тщедушными и противными, штоб сразу видно было – вон они, христопродавцы! С печатью Каиновой!

На Тамбовщине он вообще не видел жидов, но батюшка говорил о них как-то так, что перед глазами будто вставали те самые – с печатью. Христопродавцы!

Здеся, у самово Чорного моря, понавидался всяких за минувшие две недели. И тощих, и толстых, и таких, што вот прямо она – печать! Но это неточно.

Больно много здеся носатого люду, виду самово нерусскова. На иного глянешь – ну жид! Ан нет, армянин или вовсе, прости Господи… казак!

– Ну, всё… – объявил наконец жидяра, прерывая размышления Фаддея, – орать не нужно, но если сильно надо размять языки, то осторожно – можно.

Захмыкав степенно, мужики не сразу воспользовались разрешением, блюдя достоинство. Потихонечку перезнакомились, поручкались, обменялись друг с дружкой табачком. Однако же раскрывать душу не спешили, успеется! Чай, не един день в лодчонке плыть, до тошнотиков ещё надоесть успеют соседям вынужденным.

– Скажи-ка, мил человек, тебя как звать-величать? – поинтересовался у жида самый старый из мужиков, двадцатидевятилетний Семён.