Василий Панфилов - Университеты [СИ]

Обиняками пояснил, что нужно изъять в Париже человечка…

– … и обязательно, – давлю голосом, – не повредив! Это самое важное условие!

– А сами? – приподымает бровь Мотылёк, опуская стакан.

– Изъять сможем, – усмехаюсь я, – а вот без шума… Если работа в Париже, то и делать её должны местные специалисты.

– Это да… – задумчиво соглашается Винсент, – человек со стороны может наворотить просто по незнанию, – Итак?

Обговариваем условия, срочность, и наконец – кого.

– Мелко, – хмыкает Мотылёк, щурясь подозрительно, – я бы понял, если дочка банкира, но всего-то редактора газеты…

– Здесь я знаю не больше тебя, – жму плечами, – и могу только догадываться.

– Не поделишься… – Винсент подвинул к себе наш абсент, – догадками?

Хмыкаю, но только улыбаюсь, и переглянувшись, мужчины принимают наши условия. Задаток переходит из рук в руки…

– Невредимой, – повторяю ещё раз, на что мужчины только пожимают плечами, даже не думая обижаться.

Получасом позже, смывая в конспиративной квартире грим, рассказываю Матвееву детали нашего разговора. Военный атташе дотошен и внимателен, расспрашивая то меня, а то Саньку.

– Ну… теперь ждать, – выдыхает Ильич, кусая мундштук трубки.

– Очень уж мудрёно, – выдаёт брат, покачивая головой, – я прикинул, могли их хоть в кабаке взять, а хоть и на улице. Шкафы-то они шкафы, но…

Он дёргает плечом, и я знаю, что ни капельки самомнения в этих словах нет.

– Риск, – отметаю я, – да могли бы, канешно могли! И я мог бы в одиночку, и ты… а вдруг не чисто взяли бы, а?

– Эт да, шум нам не нужен, – вздыхает брат, – да и не дай Бог, приглядка за ними, какая-никакая. Ну, ждём…

– Как и уговорено… – начинает Винсент разговор два дня спустя, но в затылок ему прилетает каучуковый мячик, и взмахнув руками беспомощно, преступник без чувств валится на грязную листву. Подшаг… и рядом с напарником тяжело опускается Мотылёк.

Вынырнувшие из кустов мужчины подхватывают их, и Матвеев ухмыляется, подмигивая мне.

– В лесу, а? – он смеётся беззвучно, качая головой и удивляясь идиотизму преступников.

Подхватив их тела, уносим подальше, и там перегружаем на повозку.

– Шевелится! – громким шёпотом докладывает прибежавший Жан-Жак, свято уверенный в том, что вся операция затевалась затем, чтобы он мог познакомиться с объектом своей страсти. Немного неловко…

… но это часть извечных игр разведок, когда одна операция разом поражает разом несколько целей. Я, как хороший…

… нет! Как лучший друг! Помогаю Жан-Жаку обрести руку и сердце красавицы, а заодно…

… признательность её отца, ибо планы у моего друга вполне серьёзные. Матримониальные. С расчётом на руку, сердце и место любимого зятя у человека небедного и влиятельного и строилась якобы вся эта авантюра.

Помня меня по арабским и африканским приключениям, француз ни на минуту не задумывается, что у этих действий может быть двойное дно.

– Драчку… – шипит Санька, останавливая Жан-Жака, кинувшегося было к свёртку, в коем и завёрнута девушка, – да погоди ты!

Опытной рукой наношу французу несколько ударов с сечкой по зажмурившейся физиономии, чтобы кровищи! Но неопасно.

– Кулаками о ствол лупани, – советует Санька ему, и француз, морщась, несколько разу ударяет кулаками о ствол молодой липы, рассаживая их в кровь.

Взъерошиваю ему волосы под зубоскальство Матвеева, немного пачкаю одежду и придаю вид живописный и пострадавший. Театральный.

– Дерьмо! – в голос орёт военный атташе, старательно его изменяя. С минут мы орём, прыгаем, лупим ногами по земле, и наконец, топоча, убегаем…

… делать себе алиби. Не то чтобы нужно, но пусть будет! В конце концов, я же не зря собирал женские визитки на авиашоу?!

В дверь осторожно поскреблись, и я оторвался от чтения газет. Рыкнув сдержанно, поставил на стол огромадную чашку кофе, щедро сдобренного сгущёнкой, и покосился тоскливо на бутерброды с сыром и окороком, где всего, кроме хлеба – побольше!

– Да!

– Месье коммандер… – в щель проникла лисья мордочка молодого чертёжника, и глазами – ш-шурх по кабинету! – мы тут придумали одно небольшое…

– Вон! – чернильница, врезавшись в захлопнувшуюся дверь, катится по полу, а я рычу от сдерживаемого бешенства. Доигрался, м-мать, в демократию!

Когда я говорил, что ко мне можно подходить в любое время, то никак не думал, что подходить будут с любой абсолютно ерундой! Валом покатились какие-то мелкие интриги, междоусобицы и непризнанные гении, желающие осчастливить меня идеей вечного двигателя.

– Надо, что ли, список составить… – бурчу, потихонечку остывая, – с чем можно подходить, с чем должно, а чем – идти на хуй!

Ноябрь заканчивается, а вместе с ним и моё благодушное настроение. Ночую в основном в Ле-Бурже, а когда бываю в Париже, то преимущественно по делам культурным и отчасти разведческим. Недавно вот окончание конкурса в Бельвиле освещал своей физиономией, фотографировался и жал руки победителям, номинантам и всем, кто выпрыгнул хоть чуть за рамочки середнячка.

Завод уже начал выпускать первую продукцию, но всё ещё продолжает строиться. На мне общее руководство, и одновременно с этим пытаюсь впитать драгоценные крупицы знаний от строителей, инженеров и прочих юристов с экономистами.

Параллельно – подготовка пилотов, конструирование с доучиванием и штудированием учебников и справочников, собственно полёты и встречи, встречи, встречи… Ле-Бурже стало местом едва ли не светским, и делегации из хуй пойми кого навещают нас каждый день, иногда совершенно конвейерно.

Кого из них посылать на хер, а кого лобызать в дёсны, показывая всё и вся, не разбираю совершенно, оставив эту безусловно важную часть на молодого Ло, приставленного ко мне представителем от Жокей-клуба. Ло учит меня пониманию мира со своей аристократической колокольни, и понимание это потихонечку приходит, а вот желания жить уставом этого монастыря как не было, так и нет.

Дико не хватает времени, сплошь работа, учёба, полёты… даже блядую на дому, не отходя, так сказать, от верстака. Если бы не необходимость показывать пример и служить эталоном, в том числе и по мотивам политическим, подзабил бы и на тренировки.

А так ничего… через силу, но встаю по утрам. Вместе со всеми – кросс по сырой земле, нехотя, с чавканьем, отпускающей подошвы высоких шнурованных ботинок. затем полоса препятствий, гимнастические упражнения, фехтование или рукопашный бой, и так полтора часа. Потом только – душ, завтрак и работа, работа…

… а во второй половине дня – полёты. Опять-таки – политическое дело, и Великий Я должен стать для первых пилотов Франции неким эталоном. И не приказ, на который я мог бы и забить, а просьба, мать их! Нащупали, понимаешь ли, слабое место.