Александр Михайловский - Сопки Маньчжурии

– Сергей Сергеевич умчался в тысяча девятьсот четвертый год топить японские броненосцы, – сказал отец Александр, словно угадав мои мысли, – и попросил, чтобы к его возвращению Николай Александрович был приведен в дееспособное состояние и мог трезво смотреть на вещи. Как я понимаю, основную работу предстоит сделать вам, а моим делом будет только постоять на подстраховке. Вот супруга у этого деятеля – совсем другое дело, в нее без силовой поддержки Серегина и госпожи Ники нам с вами лучше не заходить.

Я еще раз посмотрела на будущего пациента, и мне он показался до предела чем-то запуганным, и оттого внутри себя трясущимся мелкой дрожью – ну прямо какой-то человек-желе. Мимоходом я в очередной раз отметила, что «сильные мира сего» – всего лишь люди… с такими же эмоциями и затаенными страхами, как и многие прочие.

– Это вы, честный отче, так запугали моего будущего пациента божьими карами, что у него зуб на зуб не попадает? – спросила я.

– Нет, уважаемая Анна Сергеевна, – ответил мне отче Александр, – побеседовав с этим кадром о своем, о мужском, Сергей Сергеевич отвел его в библиотеку к Ольге Васильевне, попросив подобрать Николаю Александровичу всю необходимую литературу о последующей жизнедеятельности царского семейства, вплоть до Екатеринбургского расстрела. Я принял этого человека уже после того, как он впитал и осознал. Но дело сделано далеко не до конца – ведь если прямо сейчас мы отпустим его в окружающую среду, то былой страх забудется и все вернется на круги своя. Цепь несчастий, связанную с именем этого человека, со всех сторон опутавшую Россию, необходимо разрывать самым решительным образом, но для этого необходимо его добровольное содействие.

– Хорошо, честный отче, – сказала я, – разговоры разговаривать можно и потом, а сейчас лучше приступить непосредственно к делу. Николай Александрович, – обратилась я к самодержцу, которого мне было как-то даже жалко по-человечески, – будьте добры, ложитесь вон на ту кушетку, можно прямо в сапогах, и постарайтесь устроиться на ней поудобнее.

– Это будет что-то вроде спиритического сеанса? – настороженно спросил Николай, бочком неловко устраиваясь на кушетке.

Немного поворочавшись, он поджал колени к груди, приняв защитную «позу эмбриона».

– Нет, – сказала я после некоторой паузы, – на спиритический сеанс это не будет похоже совсем. Ведь медиум дурит головы доверчивым зрителям, якобы обращаясь к духам мертвых, а я буду разговаривать с вашим Эго – то есть с той сущностью, которая составляет основу вашей души. До этого разговора я вам никаких диагнозов ставить не буду, потому что иногда кажется, что человек этот нормальный, только чуть-чуть со странностями, но когда начинаешь разбираться, то видишь, что его Эго настолько неразвито, что имеет вид маленького злобного зверька. А вот это уже смертельно опасно, поскольку утрата личностью человеческого облика говорит о том, что душа в этом человеке умерла и больше никогда не возродится.

– Да, – подтвердил отче Александр, – Анна Сергеевна помогла уже многим и многим. То, что она собирается сделать – в первую очередь, в ваших же собственных интересах, а иначе, даже умирая от выпущенных в упор пуль, вы не поймете, как вы пришли к такому концу, не говоря уже о том, чтобы избежать развития событий по самому катастрофическому образцу.

– Ну хорошо, – пробормотал Николай каким-то чужим голосом, – делайте что положено в таких случаях. Надеюсь только, что это не будет очень больно… – И он вздохнул так красноречиво, что мне тут же захотелось его убедить, что это ни капельки не больно. Вообще, он вызывал у меня симпатию вперемешку с жалостью… Впрочем, подобное можно было сказать едва ли не обо всех моих пациентах.

Воспользовавшись тем, что клиент дал разрешение и на мгновение приоткрылся, я решительно вошла в его средоточие и остановилась в недоумении. Вместо обычного в таких случаях ограниченного помещения – комнаты, кабинета или каморки, – я оказалась на большой полутемной площади, сплошь заставленной исполинскими статуями. Хотя нет, что-то подобное я уже видела. А, вспомнила! Эго Петра Басманова потерялось в непроглядно черном темном лесу. Аналогии, правда, весьма натянутые – свет тут все-таки есть – хотя и не очень яркий, похожий на пробивающееся сквозь тучи лунное освещение. Помимо полутьмы, резко ощущаются пронизывающий сырой ветер и зябкий холод – все это свидетельствует о том, что здесь царит вечная поздняя осень.

А вот и Эго Николая: оно имеет вид юноши лет семнадцати от роду, по крайней мере, под носом у него тоненькие усики-стрелочки, а на месте бороды какие-то реденькие лохматушки. Он стоит и, молитвенно сложив на груди руки, задрав вверх голову, смотрит на возвышающуюся над ним исполинскую статую бородатого мужчины, на постаменте которой написано: «ПаПа. 1845-1894».

М-да, увидел бы такое Церетели… Огромный монстр, который, судя по всему, должен изображать покойного императора Александра Александровича, подавляет зрителя (то есть меня) своей монументальностью и непререкаемостью авторитета. Он мудрый, он великий, он могучий, он мог остановить враждебные поползновения австрийского императора, всего лишь завязав на торжественном обеде узлом серебряную вилку: «Вот что я сделаю с вашей империей, если она вторгнется в российские пределы».

И ведь эта магия действовала. Соседи трепетали от демонстрируемой мощи, и Российская Империя достигала своих целей без единого выстрела. Став императором, Николай преклоняется перед фигурой отца и повсюду старается действовать так же, как действовал бы император Александр III. Он не понимает только того, что сам не производит на соседей такого внушительного впечатления, как его отец, да и обстановка в мире за прошедшие десять лет несколько изменилась…

Рядом со статуей царя стоит статуя вдовствующей императрицы Марии Федоровны. В отличие от супруга, застывшего в неколебимом величии своего посмертия, эта женщина вполне жива, и большую часть своего времени она тратит на благотворительность, а также на то, чтобы читать нотации своим сыновьям. Она страстно желает заменить на троне старшего сына на младшего и с неутомимой энергией грызет по этому поводу мозг и тому, и другому. Но это давление не вызывает в ее сыновьях ничего, кроме отчаянного сопротивления. Быть может, если бы Николая на какое-то время оставили в покое, он сам смог бы в себе разобраться и договориться с младшим братом о рокировке, – но этот никогда не стихающий гундеж матери не вызвал в нем ничего, кроме желания сопротивляться ему изо всех сил.

Э нет, просто оставить Николая в покое недостаточно… Следом за его Эго по пятам таскается некая худосочная особа лет тринадцати вполне европейского вида «ни кожи, ни рожи». И это именно она дудит ему в уши примерно то же, что старуха из пушкинской сказки «о рыбаке и рыбке» дудела в уши своему старику: «…не хочу быть Великою княгиней, а хочу быть Всероссийской императрицей, и чтобы она (Мария Федоровна) была у меня на посылках». И если прислушаться, то и остальные статуи, вышедшие из-под долота того же скульптора, тоже гундят каждая свое, поскольку изображают ныне здравствующих Великих князей, братьев покойного императора Александра Третьего. Они для юного Николая тоже авторитет, и он внимательно слушает все, что ему говорят. Как я и подозревала, русский император – это типичный случай инфантилизма и застревания в подростковом возрасте. Взрослеть вам нужно, Николай Александрович, срочно взрослеть!