Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

– Оболокусь я оболоком, опояшусь белой зарёй…

Я вжал голову в плечи и зажмурил глаза.

Слова распадались на слоги, сталкивались, падали на пол и снова взлетали. Воздух в маленькой комнате наэлектризовывался и еле слышно звенел. Вдобавок ко всему где-то на горизонте недовольно зарокотал не вовремя разбуженный гром.

Я думал, что ведовство уже началось, но это был лишь мастер-класс. Колдун тоже поднялся и осторожно поймал Пимовну за руку:

– А вот дождя нам сегодня не надо. Пущай стороной пройдёт! Да и не время сейчас. В полуночь нехай ведьмы ведьмують, а мы с тобой, Катя, на утренней зореньке слово своё скажем.

Впервые в своей жизни я ночевал на полатях под лоскутным стёганым одеялом за ситцевой занавеской. Жаль только, вспомнить нечего. Коснулся затылком подушки – и отплыл. Сам удивляюсь, как это ночью я трижды спускался оттуда на автопилоте, чтобы предать земле остатки компота. Если бы не каганец [43] Каганец (обл.) – светильник в виде плошки, блюдечка с фитилем, опущенным в сало или растительное масло. , горевший на кухне, не лампада в красном углу, точно навернулся бы.

Взрослые не ложились совсем. Их несмолкаемый говор не будил, а баюкал, чистым слогом гулял под сводами комнат. Когда я, стуча пятками, шествовал мимо них и нырял в хозяйские чёботы, даже не переходили на шёпот.

Для меня новый день начался со слов «Вставай, Сашка, пора!». Я даже не разобрал, кто их произнёс, то ли моя бабушка, то ли кто-то ещё. Всё напрочь заспал. За окнами было ещё темно, но уже, предвещая зарю, голосили станичные петухи.

– Одёжа твоя в той комнате, на стуле висить, – подсказал Фрол, освещая «большую» комнату керосиновой лампой. – Учись, Сашка, с курями вставать. Всё за день успеешь, ничего не оставишь на завтра. Что, не проснёшься никак? Сбегай на двор, оправься да умойся росой. – И уже за моей спиной: – Катя, ты иде?

Утренняя роса обильная, крупная. Не только умылся – принял холодный душ. Пока добежал до хаты, чуть не продрог.

– Как за калитку выйдем, – глухим, отстранённым голосом проговорил колдун, вытирая моё лицо вышитым рушником, – чтоб ни единого слова я от тебя не слышал.

– Молчи и думай только о матери, – продолжила инструктаж бабушка Катя. – Пойдёшь следом за Фролом с иконой в руках. Держать её надо вот так, образом к сердцу. Под ноги смотри! Упаси господь, упадёшь, споткнёшься, порежешься или ногу уколешь, всё прахом пойдёт.

Я сразу смекнул, что придётся идти босиком.

– Типун тебе на язык, – беззлобно сказал колдун. – Ну, с Богом! Присядем перед дорожкой…

– Ом-м-м…

Я вздрогнул. Этот долгий горловой звук донёсся непонятно откуда.

– На ясной заре, на яром восходе, на перекрой-месяце сойдутся двенадцать колен моего рода во кутном углу под Велесовым стожаром, – хрипло промолвил Фрол. – И пойду я, ваш меньший брат, – продолжил он, поднимаясь, – по разрыв-траве, по крови своей, из сеней в сенцы, из врат в ворота со словом сильным да отговорным.

– Ом-м-м! – прокатилось под сводами комнат, наполняя мою душу неистовым торжеством.

– И дойду до заветной страны, до родимой избы, до своего порога, с хлебом-солью да родовым заклятием, – сказал он уже на крыльце.

– Ом-м-м! – загудело над самым моим ухом.

Фрол запер входную дверь на висячий замок, вытащил ключ и, не глядя, бросил его далеко за спину.

Затухающий месяц всё ещё расцвечивал траву серебром. Там, где ступал колдун, на ней оставался растянутый чёрный след. Стараясь не отставать, я невольно ускорил шаг. Почувствовав это спиной, ведущий замедлился, и наша процессия обрела наконец гармонию и соборность.

Вспомнив наказы бабушки Кати, я старался думать о мамке, но получалось плохо: ни одного ясного образа из раннего детства. А ведь я её помню с той давней поры, когда меня ещё пеленали и носили по комнате на руках, а мой немощный разум оперировал не словами, не образами, а лишь двумя полярными чувствами: беспомощность, когда мамы нет, и душевное равновесие, когда она рядом. Ещё даже не человек, а маленький сгусток любви к этому источнику света.

Но память опять и опять возвращалась ко дню её смерти.

– Сыночка, – говорила мне мамка, расклинившись [44] Расклиниться (флотск.) – стать клином, закрепиться во время шторма. на пороге своей комнаты, – чистое полотенце!

В расфокусированном безумием взгляде, как всегда, сырость. Стоять выпрямившись она уже не могла. Сказывалось побочное действие психиатрической фармакологии – закрепощение мышц. Ведь она эти лекарства употребляла горстями. Ежедневно, три раза в сутки, двадцать шесть с половиной лет.

– Я тебя очень, очень прошу: не забудь чистое полотенце!

Было без пятнадцати восемь. Я опаздывал на работу и очень спешил. Поэтому, не снимая сапог, прошёл в коридорчик, временно ставший моей спальней, принёс сразу четыре штуки и положил на кровать. А она опять за своё:

– Не забудь! Чистое полотенце…

Тринадцатое число. Тринадцатый год. А я ведь тогда не понял, что это были слова прощания и последняя просьба о полотенце на крест [45] Кубанский похоронный обряд: всем пришедшим на похороны дают носовые платочки на память, а тем, кто выносит из дома покойника (по очередности – крест, крышку гроба, сам гроб), повязывают на локоть левой руки чистое белое полотенце. Такое же полотенце повязывается на крест. Бывает, спустя какое-то время, полотенце забирают себе нищие, но на некоторых крестах оно остаётся десятилетиями, превращаясь в отрепье. . Она уже знала, что скоро умрёт, а моя интуиция промолчала. Некогда ведь, без пятнадцати восемь.

Уходя, я запер входную дверь. Не потому, что опасаюсь воров. Просто последний побег мать совершила не больше недели назад.

Встал тогда ночью, в комнате никого. На улицу вышел – стоит, опираясь руками на угол металлической секции, которую я стырил со склада и намеревался использовать в качестве летнего душа. Поздняя осень, ветер, а она в тонкой ночнушке и тапках на босу ногу. И как только не заболела? Проснулся, наверное, вовремя.

Уже у калитки что-то меня заставило обернуться. Будто в спину ударило. Мамка стояла у окна и улыбалась. Наверное, опять какую-то шкоду задумала.

В последнее время меня бесила эта улыбка. Сыновья любовь тоже устала и куда-то запропастилась. Осталась одна жалость. То ли к ней, то ли к себе.

«И откуда у мамки такая мобильность? – запоздало подумал я перед тем, как миновать проходную. – Поход от двери до кровати всегда занимал не менее четверти часа. А тут раз – и она у окна!»

С утра поработалось, как обычно, в охотку. Но где-то часам к десяти я начал испытывать смутное беспокойство. Почему-то вдруг показалось, мамка сегодня обязательно что-нибудь учудит. Томимый дурными предчувствиями, я запер склад на замок и в кои-то веки заглянул в кабинет своего непосредственного начальника.