Александр Борисов - Так не бывает, или Хрен знат [= Хрен знат] [litres]

Анатольевич сидел за столом и тупо играл в «косынку».

– Что-нибудь надо? – лениво спросил он, отворачивая к стене экран монитора.

– Пойду-ка я, барин, домой.

– Ты, случаем, не охренел? – беззлобно взбух «участковый», – на часах половина одиннадцатого! Зачем тебе, что-то случилось?

– Пока ничего. Просто врач-диетолог сказал, что к двенадцати часам я должен успеть пообедать, выпить две чашки кофе и часик вздремнуть.

Старший мастер надел очки:

– Ты знаешь, мне пофиг, что там тебе вещает врач-диетолог.

– Ну, вы как сговорились! – Я положил на стол связку ключей. – Он точно так же сказал: «Мне пофиг, что там тебе вещает старший мастер участка».

Алексей Анатольевич хрюкнул и тоненько захихикал.

– Ладно, сгинь. До утра свободен. Возьми с собой кисточку и баночку с чёрной краской. Если кто-нибудь спросит на проходной, скажи, идёшь на линию от ТП-37 опоры нумеровать.

Я всегда торопился домой, если не успевал приготовить обед с вечера. Но тогда просквозил мимо магазина, хотя точно знал, что хлеба в доме ни крошки. А от железнодорожной насыпи и вовсе бежал.

Мамка лежала на покрывале, запрокинув седую голову. В широко раскрытых глазах погас внутренний свет. На измождённом лице застыла печать безумия и пережитого ужаса. Надеясь на чудо, я несколько раз окликнул её. Потом присел на кровать, закрыл родные глаза и поплёлся в депо. Там был телефон с выходом в город.

Бывший следак меня почему-то не опознал. Обратился на «вы»:

– Прекратите прикалываться! Что я, не знаю голос родного брата?!

Только с третьего раза он наконец-то поверил.

Вернувшись домой, я долго смотрел в зеркало, надеясь поймать мамкино отражение, чтобы в последний раз признаться в любви и сказать, как трудно мне будет без неё жить. Слёз не было. Вместо меня заплакало небо.

За калиткой Фрол повернул направо и медленно зашагал вдоль внешней ограды к ближайшей посадке, смутно темневшей за дальней межой огородов. Наверное, здесь когда-то было подворье, стояла чья-нибудь хата. А где, теперь и не угадать. Всё заросло крапивой и колючим кустарником. Сад со временем захирел. Только могучая груша возвышалась над бросовыми деревьями, как изодранный в клочья парус, потерпевшей бедствие баркентины.

Там, где мы шли, тропинка была натоптана. Наверное, по ней колдун часто ходил. Я видел его сутулую спину, мерно взлетающий посох из ствола конопли в полтора его роста, а память непрошено возвращалась к самому чёрному дню моей непутёвой жизни.

За посадкой зарастала бурьяном бывшая станичная площадь. Небо на горизонте постепенно стало сереть. Из неясного тёмного фона всё явственней стали проступать развалины Богородицкой церкви – две стены с осыпающимися во все стороны боковинами. Фрол, действительно, шёл по своей крови.

Тропинка всё больше петляла. Под босые ступни стали попадаться осколки битого кирпича, а слева и справа, за кустами терновника, угадывались части колонн и куски перекрытий разбитого храма. За пологим пригорком, чуть дальше раздвинувшим горизонт, стены стали казаться выше. Открылся неширокий арочный вход и два, точно таких же по форме, окна, забранные ажурной решёткой. Местами кирпич раскрошился, а в самом верху и вовсе казался неопрятной рыжей щетиной.

Здесь наша процессия остановилась. Бабушка Катя поставила рядом со мной хозяйственную сумку и вышла вперёд с караваем станичного хлеба и хрустальной солонкой на расшитом огнивцом рушнике. Перед тем как пройти в притвор, старики сотворили синхронный земной поклон.

– Ом-м-м, – зазвучало внутри под светлеющими небесными сводами.

От намоленных стен в испуге отпрянула приткнувшаяся здесь на ночлег стая ворон. Хлопая крыльями, устремилась в сторону кладбища. Боясь пропустить что-нибудь важное, я тоже, как умел, поклонился. Потом подхватил тяжёлую сумку и с замирающим сердцем пересёк Рубикон.

Внутри было чисто. Ни нанесённой ветром прошлогодней листвы, ни бумажек, ни надписей на облупившейся штукатурке. Только битый кирпич. Кое-где под ногами пробивался барвинок, а поверху южной стены, раскинув зелёные ветки косым крестом, росло одинокое деревце. Там, где когда-то располагался иконостас, на земле была выложена стопочка кирпичей, утыканная огарками восковых свечек. Наверное, люди до сих пор приходили сюда с молитвой. Храмы не умирают, их душа не возносится к небу, пока человечество нуждается в покаянии.

Что надлежит делать дальше, мне ничего не было сказано. Избавившись от тяжёлой сумки, я в раздумье затоптался на месте. И ведь не спросишь! Мне велено было молчать, да и взрослым было не до меня. Бормоча под нос заговор или молитву, Пимовна убирала с народного алтаря верхний ряд кирпичей и раскладывала их у стены. Фрол тоже был неприступен. Его единственный глаз, не отрываясь, смотрел в точку на горизонте, куда, забыв о величии, спешило на зов божественное Ярило. Искусанные в кровь губы шевелились в поисках Слова.

– От оморока… чёрный морок, – с трудом разобрал я и тоже взглянул на светлеющую полоску рассвета.

Она была уже цвета мамкиных глаз.

Время остановилось. Даже не помню, когда бабушка Катя забрала у меня икону.

Картинка была настолько реальной, что я вновь ощутил себя беспомощным малышом. Под красным матерчатым абажуром тускло мерцал волосок электрической лампочки. Хрипело радио.

выводил дребезжащий голос.

Ну, ещё потолок. Невысохший, со свежей побелкой. А больше ничего не было видно. Потому что я лежал на столе в коричневом цигейковом комбинезоне, напоминавшем медвежью шкуру. Он был расстёгнут. Мамка надевала мне на ноги толстые шерстяные носки и валенки без калош. Значит, понесёт на руках.

В окна колотились снежинки. С наветренной стороны они ощетинились инеем. За приоткрытой форточкой грузно ворочалась с боку на бок авоська с продуктами.

Мамка сердилась. Или спешила, или что-то у неё не совсем получалось. А я лениво ворочался с боку на бок и представлял себе огромную арку с колоннами, окрашенными в бледно-розовый цвет. Над ней – крупные буквы крутым полукругом, как на нашем городском стадионе, только с надписью «Подмосковье». Чуть дальше – трава. Высокая, тёмно-зелёная, как на Алтае. И этот вот дядька, с голосищем на всю комнату. Он ходит по бескрайнему зелёному морю и топчет его ножищами. В этой песне никогда не бывает зимы. Окоём напоен вечным запахом лета. Безоблачная синева…