Борис Батыршин - Следовать новым курсом [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Барометр меж тем продолжал падать. Около полудня ветер зашёл к норд-осту, качка усилилась. Крен достигал уже сорока градусов. К пятой склянке с «Генерал-Адмирала» просемафорили просьбу ещё сбавить ход – у четырёх из шести котлов срезало болты, скрепляющие их с фундаментами, и машинисты, надрываясь из последних сил в ходящей ходуном кочегарке, пытались исправить повреждения. Кроме того, обнаружилась течь по верхнему шельфу брони и обоим бортам выше стальной палубы. Фрегат принимал воду и уже еле полз; убедившись, что никакие принятые меры не дают результата, позволяющего поддерживать эскадренный ход хотя бы в шесть узлов, флагман скомандовал «Генерал-Адмиралу» идти самостоятельно на ост, в шведский Гётеборг. Фрегат издал длинный прощальный гудок и выполнил поворот. Команды остающихся кораблей проводили его невесёлыми взглядами – суток не прошло, а в эскадре уже убыль! Флагман бодро отсемафорил: «доложить о повреждениях» и «держать ход в семь узлов». Качка поутихла, и форштевни, направленные на зюйд-вест-тень-вест с шуршанием резали свинцовые волны.

Скверное это время – ноябрь в Северном море.

Северное море, 55° с.ш., 3° в. д.

…ноября 1878 г.

Доггер-банка (название происходит от старо-голландского dogge , «рыбачья лодка») – настоящая Мекка рыбаков восточного побережья Англии. Эта крупнейшая песчаная отмель всего Северного моря лежит в шестидесяти милях от британского берега и тянется на сто сорок пять миль с юга на север, и на сорок с лишним – с запада на восток. Глубины здесь не превышают ста футов, на шестьдесят мельче, чем на окружающих отмелях. Здесь полно корма для сельди и трески, и неудивительно что шхуны из Гулля, Гримсби, Скарборо, Шилдса круглый год устремляются к Доггер-банке и проводят здесь по нескольку суток, пока трюмы не наполнятся живым серебром, главным сокровищем этого неласкового моря.

Многие поколения пахарей моря забрасывали в здешних водах свои сети, собирая богатый урожай. Выловленные здесь треска и селёдка попадают на каждый стол старой доброй Англии, а заодно и половины Европы. Запаянные в жестяные банки, они расходятся по всему миру, и порой в тарелке британского, голландского, а то и китайского чиновника где-нибудь в Капской колонии, Батавии или на Формозе, оказывается консервированная рыба, извлечённая из ячеек сети на палубе шхуны, промышлявшей на Доггер-банке.

Случалось здесь всякое. Шхуны сталкивались в темноте, опрокидывали лодки поменьше – когда ненароком, а когда и намеренно. Резали сети конкурентам. Схватывались на абордаж, пуская в ход рыбацкие ножи, когда заставали недругов за попыткой снять чужие снасти. Ругались до хрипоты, до зубовного скрежета, разбивали головы глиняными кружками в припортовых кабаках, поминая старые, ещё дедовские обиды.

Иностранцы тоже вносили посильную лепту – чего стоили хотя бы дюнкеркские корсары, терроризировавшие в семнадцатом веке рыбаков английского побережья!

Да много чего было. Но чтобы такое!..

Сначала прожектор вспыхнул на «Минине». На других кораблях ордера этих новомодных новинок не было, и с них стали запускать осветительные ракеты. Сигнальщики и вахтенные, полуослепшие от внезапного фейерверка, терялись. Между гребней волн им мерещились то ли рыбацкие лодки, то ли паровые катера, отчаянно дымящие своими трубами. Но ведь недаром вахтенные начальники грозились повыбивать зубы за невнимательность – неприятельский берег близко, иначе нельзя! Любой матрос на русских фрегатах знал о подвигах дунайских, балтийских, черноморских миноносок. А если и их сейчас вот так – миной под мидель?..

Отзываясь на панические рапорты, засвистали боцманские дудки, вызывая прислугу к лёгким орудиям. Первым открыл огонь «Минин» – и шёл вперёд, обшаривая волны лучами прожекторов, изрыгая во все стороны сталь, свинец, смерть. Наводчики и комендоры ровно ничего не видели в свистопляске гребней волн, теней, отсветов догорающих над головами ракет, и палили в любой померещившийся им тёмный предмет. И как только не побили друг друга в этой сумятице – остаётся только гадать…

«Клеопатра», как и днём, шла параллельным курсом с основной колонной. Когда началась стрельба, Повалишин вызвал прислугу к орудиям, но огня открывать не стал, справедливо полагая, что темнота сбережёт их лучше любой пальбы. Четверть часа прошли в томительном ожидании, и лишь когда фрегат потряс удар, пришедшийся куда-то в район левой скулы, комендор револьверной пушки правого борта сам, без команды, крутанул ручку, приводящую в движение связку стволов. Картечница послушно огрызнулась трескучей очередью, и вслед за ней открыли огонь и остальные орудия. Повалишин заорал «Прекратить!» – но комендоры, измученные ожиданием, ничего уже не слышали – торопливо выбрасывали поданный к орудиям боезапас в черноту, в волны, в никуда.

И – новый удар, на этот раз прямо в форштевень. Фрегат содрогается всем своим металлическим телом, в темноте за бортом мелькают неясные тени.

– Боцман, осмотреть таранную переборку на предмет повреждений! И задробить, наконец, стрельбу! Оттаскивайте мерзавцев от орудий, если иначе не понимают!

– Слушш, вашбродь! Всё сполним!

Дробь босых пяток по тиковым доскам палубы, раскатистые матерные загибы, звуки затрещин и оплеух.

Стрельба стихла.

– Полагаете, мина, Иван Фёдорович?

– Сейчас не понять, голубчик… – Повалишин натянул на посиневшие руки перчатки. – Боцман, заснул? Что переборка?

– Так что течи нет, вашбродие! И ещё: Сердюков, баковый, говорит – кажись, после удара слышны были крики.

– Померещилось. Какие ещё крики в такой какофонии!

– Так точно, вашбродие, как есть примерещилось!

– Рулевой! Прямо держать, смотри у меня!

– Слушш!

Его обнаружили только утром, когда серенький ноябрьский рассвет только-только тронул восточный горизонт. Рыбак – в изодранном просмоленном плаще и невесть как уцелевшей зюйдвестке – висел на большом адмиралтейском якоре, подтянутом к крамболу правого борта. Полумёртвый, оцепеневший от холода и усталости, он вцепился в веретено якоря так, что пришлось отдирать его пальцы, прикипевшие к чугуну.

Заговорил спасённый нескоро, после того, как судовой врач сначала растёр его водкой а потом чуть ли не силой влил в сведённые судорогой зубы порцию горячего грога. А заговорив – назвался помощником шкипера с тресковой шхуны, приписанной к порту Гулль. Повезло ему несказанно. В момент удара, когда форштевень «Клеопатры» врезался в борт рыбацкой скорлупки, бедняга сидел в вороньем гнезде на мачте, и каким-то образом ухитрился зацепиться за снасть, свисающую с якоря. Там он и провёл остаток ночи – в полуобморочном состоянии, не понимая, не сознавая того, что с ним происходит, пока не был обнаружен, поднят на палубу, спасён.