Марчин Вольский - Реконкиста

– Подойдите, – хрипло произнес он.

Про церемонию больше ничего не помню, словно бы я и был там, и, вместе с тем – не был. Я чувствовал себя как-то странно. Все это я делал ради Лауры, понимая, что, по какой-то причине, она желает этого более всего. Не было у меня особых иллюзий в отношении нашей будущей встречи. Каким-то дополнительным чувством понимал я, что близится время моего освобождения, что недолго буду я ходить по этому свету.

Помню, как нам перевязали руки, мой перстень, полученный от Анны Австрийской, надетый на палец девушки вместо обручального кольца, сладкие уста Лауры. Объятия и похлопывания по спине всех остальных участников экспедиции, под конец слова Ансельмо, твердящего: "Буду для тебя стеречь ее, синьор, вплоть до конца дней моих!".

– Верю тебе, Ансельмо, – произнес я сквозь сдавленное горло. – Хорошо следи за ней и оберегай, если вернусь, клянусь всем святым, устрою тебе тот самый графский титул.

Потом к нам подошел Павоне.

– Знаю, что у меня с тобой никаких шансов никогда не было, – обратился он к Лауре, – но поздравляю тебя от всего сердца. А при случае, у тебя, вроде как, в Монтана Росса имеется весьма толстая сестра, пообещай тогда, что после возвращения в Италию ты меня с ней познакомишь.

– Обещаю, Лино.

На последующие прощания времени уж не было. Мне дали полчаса на последние ласки, после чего уходящие разделились с остающимися.

– Держитесь, – сказал Фруассарт Ансельмо и Лауре. – Отец Гомес повторял, что мы выиграем, он даже утверждал, что некоторые из нас останутся живыми. Дай Бог, чтобы эти его слова относились к вам.

А вот я, вроде как, ничего уже больше не сказал, какая-то судорога сковала мне горло так, что я не мог говорить и даже спокойно дышать долго псле расставания, а потом, когда у меня с глаз пропали фигуры моей супруги и моего слуги и какое-то время еще видимые на фоне звездного неба две соединенные скалы в форме грибов.

Идущий впереди, вместе с Мигелем, Павоне надел очки ночного видения. Находясь так близко от таинственного города, мы опасались засад и охранных постов.

Только ни с чем подобным мы не встретились. Скорее всего, ацтеки настолько были уверены в собственной силе и безопасности, что пренебрегли всеми средствами безопасности с этой стороны. Они знали про подземную реку, но, похоже, даже не допускали мысли, будто бы кто-то мог воспользоваться ею в качестве коммуникационного средства. Скорее всего, они подумали, что Альваро пал жертвой крокодилов. Помимо того, они, видимо, поверили, будто бы fra Якопо был последним пытающимся добраться до тайн Циболы.

Ночь уже полностью вступила в свои права, когда мы добрались до ручья и спустились на дно каньона. По причине засухи река сделалась мелкой, мы продвигались, то бредя по колено, то перескакивая по камням в глубокой тишине, которую нарушало лишь журчание воды. Мы старались ничего не говорить, а если появлялась такая необходимость, то шепотом. Кто его знает, а вдруг вверху, на скалах, кто-то стоял на страже. Вода была ледяной, так что сводило мышцы ног, и мы с огромным трудом сдерживали стук зубов.

Около полуночи мы добрались до пролома. Ущелье заканчивалось темной скалой, а из дыры вырывался пенный поток.

– Я пойду первым, – вполголоса предложил Павоне, обвязываясь в поясе крепкой веревкой. – Помните: после двух коротких рывков веревки может идти следующий. – Сказав это, он прыгнул в реку. Через несколько секунд течение выплюнуло его назад, откашливающегося и ужасно недовольного. – Сильное течение, – буркнул он и, попросив дать ему чекан, нырнул снова.

На сей раз не вернулся. Я считал про себя секунды. Где-то по истечению второй минуты я начал беспокоиться, а после третьей шепнул, чтобы веревку потянули обратно.

– Давайте посчитаем еще до пятидесяти, – предложил Гаспар.

На слове "тридцать" я почувствовал два сильных рывка.

– Следующий!

Пошел Фруассарт, затем Эбен, после чего мы перетащили наши запасы, потом в кипень погрузился Фушерон с де Лисом, я замыкал очередь… Не буду таить, я чувствовал себя Ионой, который влезал в пасть чудища. Или, скорее, крысой, которая, вопреки гидравлической логике, решила залезть в винтовой кран. Удерживая дыхание, перемещая руки по веревке, я перемещался вперед, отираясь шеей о камень. Время немилосердно тянулось. Наконец я увидел слабый отсвет фонарей. Я выставил голову из воды.

– Все в порядке. Все на месте, – услышал я голос Фушерона.

В слабом свете я увидел чекан, заклиненный между камнями, натянутую веревку и весь наш небольшой отряд, разместившийся на каменных полках громадной пещеры.

– Ну что, я могу двигаться дальше? – спросил Лино.

Когда я подыскиваю подходящее слово для нашего нескорого продвижения, самой подходящей метафорой мне кажется лосось, упорно стремящийся к верховьям реки. Пороги, тоннели, подводные сифоны, а прежде всего – быстрое течение, все вместе творили группу помех, способных отказаться от дальнейшего пути даже самого стойкого спелеолога. К немногочисленным элементам, способствующим нашему продвижению под землей, было обилие свежего воздуха. Похоже, у пещеры имелось достаточно много щелей и скальных пустот, делающих возможной вентиляцию. К тому же, подземелье давало своеобразное чувство безопасности: только сумасшедший углубился бы в залитые быстрой водой тоннели, чтобы ждать здесь незваных гостей. Нам и самим не нужно было прятаться, когда мы зажигали свою спиртовку.

Мы сами навязали для себе довольно жесткую скорость передвижения – три часа перемещения вперед, затем час отдыха, лучше всего, сна. А вот тот, несмотря на усталость, не всегда приходил.

Тогда мы разговаривали. В темноте, чтобы экономить батареи. Во время одной из таких стоянок Гаспар признался мне, что отец Гомес делился с нами лишь некоторыми видениями будущего. Налет на Париж, вторжение флотов на Лиссабон представляли собой лишь начальный этап реконкисты. А вот что должно было быть дальше? Фруассарт, благодаря великолепной памяти, воспроизводил слова священника столь живописно, что у меня волосы становились дыбом.

Не нападение на беззащитные города, ни кровавые расправы с рыцарством, пытающимся стрелять из арбалетов и мушкетов во врагов, владеющих супертехнологиями, были в данном ужасе самыми пугающими. Подавляющее угнетение и беспомощность будил факт, что после ракетных ударов и десантов индейской пехоты повсюду, словно крысы, появлялись типы, желающие сотрудничать с врагом, готовые, ценой пускай и кратковременного выживания, служить новым господам, выдавать священников и солдат, спасшихся после разгрома и сбежавших в леса. Коллаборанты без каких-либо угрызений совести, соглашались поставлять победителям горячие сердца своих земляков, а еще – женщин для забав. Кроме того, в своих кошмарах Педро видел дам, добровольно отдающихся индейцам на развалинах Рима и Вены; священников, тысячами забиваемых донедавна верующим народом, девиц, на которых в лесных чащобах, словно на косуль и ланей, устраивали облавы. Похоже, ацтеки находили особую радость в истреблении наиболее ненавистных им европейских признаков: веры и законов, основанном на римском праве, ну а среди людей – аристократов и учителей. Точно так же, утверждал Гомес, чуть ли не физическое наслаждение доставлял им вид шотландцев, убивающих англичан; русских, расправляющихся с поляками; сербов, вырезающих турок… А коллаборантов они презирали в той же мере, что и партизан. Бывало, наградив некую группу предателей, их выпускали в открытое море на дырявой галере и глядели, как они тонут, или же брали особо заслуженных продажных шкур на борт крылатой дельты а потом выбрасывали их по одному с борта, смеясь над кувырканием тех в воздухе и воплями, когда предатели летели к земле.