Василий Панфилов - Детство 2

— Как всегда всё, — бормотал он на ходу, — чевой в етот раз не так? Зерно такое себе, как и всегда, так чевой купечество зафордыбилось? Неласково?

— А! — на лице прорезалось понимание. — Вызнали небось, што я чуть не половину Сенцово в кулаке зажал, вот и нагнуть решили! Заранее, для сговорчивости!

— На корню, как все, не запродал, — рассуждал он, притулив поджарый зад на скрипнувшую телегу, — да и опосля торопиться не стал. Думал, по зимнику привезу, а пока только образцы, а они вот так, значицца? А вот шиш вам! Полежит в амбаре до весны, не сгниёт!

Иван Карпыч рассмеялся хрипло, и ощерился по-собачьи.

— А там и в рост дам, — он снова оскалился. — Небось когда брюхо подведёт, выкобениваться не станут. Возьмут, да в ножки ишшо поклонятся!

Перед глазами встали мёдные картинки, где он такой перед самоваром при всём довольстве и красной рубахе, а к нему – просители! С поклонцами, с шапками в руках, с глазами в пол. А он торопиться не будет! На блюдечко с самонастоящим, и даже не спитым чаем – фу-у губами! И с сахаром ево, щурясь от чайново пара и сытово щастья.

— Н-да, — мотнул головой мужик, отгоняя сладкие грёзы, — вот она, настоящая жисть!

Во всей етой кумпании по приведению односельчан к покорности единственный затык – Солодовниковы. Ну и купечество вообще. С фанабериями! Ишь, неласковые?! А кому он будет потом зерно продавать? Самому на етот рынок влезать опасно, даже и по краешку. Съедят!

Крякнув, он решительно встал и переместил зад на возничье место.

— Н-но, залётная!

Лошадёнка сдвинула телегу, да и пошла сонно, едва перебирая копытами. Справный мужик Иван Карпыч и не думал подгонять её. Ништо! Зато и подумается по дороге-то! Небось не одни Солодовниковы на свете есть!

Цок да цок копытами по мостовой городка. Остановка, разговоры, отказ… и взгляды…

Иван Карпыч чем дальше, тем больше мрачнел, наливаясь недоумённым испугом. А потом на! Словами, и даже без матерных, но лучше бы рожу, чем етак. Егорка!

Где он, а где Иван Карпыч, а вишь ты. И главное ведь дело, криво как! Так перевернули всё, што не мальца поучить, от рук отбившевося, а монстрой африканской представили. Ево, справново мужика!

А чево? Што оно плохово сделал-то? Покорность, она же от Бога! Предками же… розги… И деньги, опять же, не лишние в семье. Зря кормили дармоеда, што ли?! Оно бы теперича и наборот надобно, а тут вишь как!? Без понимания момента.

Ето што ему теперя, никак?! Тока-тока жить начал, вылез своим хребтом в люди, и на тебе! Егорка!

— Приютили, — Иван Карпыч сплюнул зло и трясущимися руками начал сворачивать цигарку, просыпая махорку на колени, — придавить надо было пащенка!

В душе заклубился праведный гнев. Ух, попадись ему сейчас кто под руку!

— Слышь, дядя, — небрежно обратился нему подошедший юнец лет пятнадцати.

— Нашёл дядю, пащенок! — вызверился мужик, вставая грозно. Но юнец не испугался, а только ощерился нехорошо, да и перетёк на пару шагов назад.

А в руках – ножик. Перетекает меж пальцев, как из воды сделан.

— Ты родителей моих не замай! — и шипит, ну чисто змея. Видно, што не напуган ну ни чуточки! Вот же!

Иван Карпыч осадил назад, но возмутился внутрях. По честному надо! На кулачках! Вот тогда он етово щенка… а то взял моду, ножом пугать!

— Мужик, — скалится юнец, — ты не понял ещё! Не рады тебе! Интересно тебе будет жить теперь, очень интересно!

Крестьянина сызнова бросило в пот, а ноги-предатели будто сами сделали несколько шагов назад, приземлив зад на телегу. А етот улыбается! И ножом так вж-жих! Меж пальцев. Как вода.

— Тебе так не рады, што не только через купцов о тебе словечки кинули, но и по тем, кто совсем не торговлей живёт. Внял?

Иван Карпыч закивал судорожно. За юнцом будто встал незримой тенью Сам, из подворотни.

А юнец, издеваючись, ещё и заметку в газете московской вслух зачитал. О благотворительности в пользу больницы. Иван Карпыч даже головой тряс, но нет – Егор Панкратов да Александр Чиж. Двенадцать тыщь!

— Враки, всё враки! — забормотал он. — Быть тово… мне бы их, я б всё село… ух! В кулак! Вот так вот бы держал!

— Держи! — и газету в лицо кинул юнец тот. Щерится. — Небось, в селе грамотеи найдутся?!

— А ты, дядя, — и снова ножик меж пальцев, — поберёгся бы. Не нравишься ты людям, сильно не нравишься. О то смотри! Охромеет твоя кобылка!

И ножиком вж-жух! Изобразил. Будто бабки лошади подрезает. Похолодел Иван Карпыч, побелел. А юнец етот дерзкий дальше издевается.

— А то смотри! Дойдёт до сельчан твоих, што не в фаворе у набольших людей, так и пустят красново петуха! Тебя как, — и подмигивает, — любят в селе-то?

Ехал пока назад Иван Капрыч, так всё кнутовище зубами изорвал, такая в нём ярость проснулась. И понимание, што ему в Рассее – всё. Совсем.

— Вот так? Просто? — неверяще переспрашивает дядя Гиляй, — в Училище живописи?

— Ну да, — скинув шинелку Татьяне на руки, разуваюсь. Никак не могу взять в толк его удивление. — Пришёл до руководства, и всё. Так мол и так, есть такой Санька Чиж, вот его работы, а вот с документами сложности. И почему сложности. Нельзя ли ему вольнослушателем, штобы время даром не терять? На свой кошт. Оказалось, што и можно.

— Рассказал бы кто… — начал опекун, мотнув головой, — хотя да, момент удачный! Подгадал!

— Санька талантливый, — сапог снимается тяжко, — я просто показал, а они сразу такие – интересно! Когда, говорите, рисовать начал? Ну и вот.

Стянув наконец сапоги, обуваю домашние туфли и иду мыть руки.

— Меня тоже, — продолжаю разговор из ванной, не закрывая дверь, — вольнослушателем уговорили. Пф… несколько эскизов портняжных вместе с Чижиковыми попали. Сказали, самобытно. Необычная графика и што-то такое с виденьем. Вот. К Саньке забежал порадовать, и вот – домой.

— Как интересно мы живём! — восхитился Владимир Алексеевич.

— …как скучно я живу, — минорно сказала Надя, прижав к себе разбойного вида кота, — все вокруг совершают поступки и занимаются интересными делами, а я просто учусь в гимназии.

— Возраст, — пожав плечами, я провернулся, оседлав стул по-конячьи.

— У тебя вот тоже… возраст, — вздохнула она, наглаживая кота. Тот, совершеннейший бандит самового сурово нрава и вида, гроза всех окрестных улиц, ластится к девочке. Прочих домочадце он скорее терпит.

— Другие жизненные обстоятельства, — почему-то становится неловко.

— Да… Но ты вот, несмотря на все обстоятельства, наприключаться успел, экзамены сдавать собрался за прогимназию, да ещё и Училище живописи. Уговорили!

— Вольнослушателем.

— Уговорили, — вздыхает Надя, — а кем, не суть важно. А я? Вот, писать умею хорошо – все учителя хвалят, да и подругам мои рассказы нравятся. А о чём писать? О гимназической жизни? О коте?